Стивен Эриксон - Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

Но такое экстравагантное представление помогло Брешу пережить двадцать третью ночь, дотянув до ночи двадцать четвертой, а то и до следующего за ней дня. И когда он раскрыл рот, объявляя, что ему еще есть что сказать, я сжал потные руки, удавив в зародыше, загнав в кроличью нору горькое возражение. Жалость ведает тысячи обличий, не так ли?

Пока все приходили в норму, а Бреш, шатаясь, отошел в сторонку и блевал за валуном, приготовился к исполнению Кляпп Роуд. Руки его тряслись, как рыбы на ветвях. Горло сжалось, изо рта исходил визгливый писк. Глаза выкатились, как у откладывающей яйца черепахи. Великая несправедливость отсрочки Бреша Фластыря превратила лицо в маску злости, и не нужно было быть физиономистом, чтобы прочесть переменчивые письмена морщин на высоком лбу. Для него оказалось слишком тяжким это давление, этот выбор: победи или умри. Неглубокие тайны жизни, вечной и неудачной погони за упущенными моментами, все ошибки и незанятые высоты сгрудились разом, утопляя его в приливе отчаяния.

Он походил на загнанного в угол тушканчика, стены слишком высоки, в полу нет трещин, остается лишь скалить крошечные зубы, надеясь, что грозно нависший враг окажется сделанным из ваты. Ах, как жизнь стремится защитить себя! Тут сокрушится и каменное сердце. Но мы знаем: здешний мир лишен сострадания и наслаждается чужой беспомощностью. Детишки отрывают крылья у жучков, а едва подрастут, начинают отрывать головы прохожим и писать гадкие слова на стенах. Упадок окружил нас со всех сторон, и погасшая луна не воскреснет. Посочувствуем тушканчику, ибо все мы тушканчики, загнанные в углы существования.

Отчаявшийся Кляпп Роуд сообразил, что единственную надежду на выживание сулит смелое воровство речей у некоего великого, тяжкого смыслами мастера. К собственному счастью, Кляпп провел жизнь в тени гениев, обреченных погибнуть в жалких переулках (каковая участь была тщательно подготовлена руками Кляппа - словечко там, слушок здесь, воздетая бровь и чуть заметный кивок... Разумеется, малым талантам назначено судьбой уничтожать таланты великие, сначала очистив их косточки от малейших следов съедобного мясца). Озарившись заемным вдохновением, Кляпп Роуд собрался с силами, вдруг став спокойным и почти светящимся, глубоко вздохнув.

- Сойдитесь же, - начал он на манер, бывший в моде лет пятьдесят назад. - Услышьте сказ о глупости людской, историю, лежащую подоплекой любого достойного рассказа, рассказа о мужах ли, о женах. В великие столетия былого, когда великаны обитали в горных твердынях, окутавшись мехами и крепко сжимая в кулаках древки боевых копий; когда обширные равнины умирали, задавленные ледниками, и холодная кровь природы сочилась в ущелья; когда сама земля стонала как медведь по весне, мучимый жестоким голодом в брюхе - одинокая Имасса погибала, изгнанная из своего племени. Она скорчилась, укрывшись за оставленным льдами валуном. Окутавшие бледное тело меха были рваными и вытертыми. Спасаясь от резкого ветра, она окружила себя кусками мха и лишайника. И пусть там не было никого, способного бросить взор, женщина была красива для Имассы, похожа на мягкую почву и талые воды, на цветы краткого периода оттепели. Косы отливали девственным золотом. Лицо было широким и полным, глаза зеленее мха, в коем она укрылась.

Да, он был отличным вором. Я помнил эту сказку. Я даже знал поэта, чью версию пересказывал Кляпп. Стенла Тебур из Арена успел сочинить дюжину эпических поэм и штук двадцать "рассказов у очага" (или "рассказов для сада", ибо аренцы давно оставили варварский обычай сидеть в душных залах, вместо того собираясь у костра под незакопченным сводом звездных небес), прежде чем безвременно умереть в возрасте тридцати трех лет. Алтарем, принявшим последний его вздох, стали грязные камни мостовой за храмом Бёрн, а вздох скорее походил на хрип, к тому же изрядно смрадный. Алкоголь и дурханг унесли жизнь юноши, ибо таковы соблазны измученных творцов, и редко кому удается избежать гибельных ловушек. Увы, не слава убила его (ибо, готов я смело утверждать, смерть в лучах славы не так уж трагична, ведь утраченный потенциал бессмертен; гораздо печальнее и грустнее узнать о гибели человека, чья слава успела потухнуть и стать смутным воспоминанием). Стенла не завершил осады крепости признания, мощные стены коей усеяны рядами ревнивых посредственностей и развращенных знаменитостей. Атаки злобных клевет сокрушили его дух, заставив искать лишь бесчувственного забвения, кое он быстро нашел.

- Какое ужасное преступление столь жестоко отлучило ее от родных? - продолжал Кляпп, цитируя слово в слово, отчего я даже поразился. - Ветер выл голосами тысячи привидений, и каждое зловеще бормотало отходную душе бедной девицы. Слезы небес утеряли тепло жизни, на лету становясь хлопьями снега. Великие стада ушли на другие склоны долины, спасаясь от ветров и печального голоса горя. Она сжалась клубком, умирая.

- Но почему? - крикнула Опустелла, заслужив ядовитые взгляды Памперы и Оглы Гуш, ибо она выказала интерес к истории, рассказанной не Ниффи Гамом. Похоже, и сам Идеальный Творец нахмурил чело. - За что они бросили ее? Это было плохо! А она была хорошей, правда? Славной девушкой! Чистой сердцем, невинной - как и должно! О, что за ужасная сказка!

Кляпп воздел руку, как бы отмеряя ладонью заемную мудрость. - Скоро, милая. Скоро ты все узнаешь.

- Не жди слишком долго! Не люблю длинные истории. Где события? Ты и так слишком затянул!

Слыша критику, Пампера, Огла и Ниффи разом кивнули. Как могли они не доверять сказителю, умело и тщательно размерившему рассказ? Что дает торопливость, кроме безнадежной тупости? Важные детали? Полно-те! Не ловите мух. В гобелене истории важна структура и плотность нитей, и каждое движение шила? Да кому это нужно! Рвите его в клочья, жуйте на ходу, выплевывайте, спеша к следующему. Я смотрю на юношество и вижу поколение, боящееся зайти глубже лодыжек. Глядите, как гордо и нагло стоят они на краю неведомых морей - и зовут это жизнью! О, знаю, старость сродни болезни, но так и вижу пред собой Опустеллу, лупоглазую идиотку, так и слышу ее нетерпение, шлепанье губ и бульканье в груди - молодая женщина, задохнувшаяся на бегу, спешащая перевести фокус разума... куда же, да куда угодно! Шорох шагов, падение на скаку, о, сколь многое она упустила!

- Не суждено ли ей умереть там, - вопросил Кляпп, - без имени и никем не найденной? Не в том ли самая мрачная трагедия - умереть анонимно, уйти из мира не замеченной, никому не важной? О да, мухи уже ждут случая отложить яйца. Бабочки-плащовки порхают по ветвям, крошечные точки в небе - падальщики ледяных полей - становятся больше, спеша подобрать груз. Но это лишь безмозглые спутники смерти, ничего более. Их голос - шелест крыльев, стук клювов и писк насекомьих ртов. Поистине нечестивая эпитафия.