Стивен Эриксон - Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

Он помедлил, чтобы напиться.

- Свет и решил исход битвы - блеск солнца на клинке сына, попавший в глаза дяди. Ловкий выпад, режущий удар, и кровь хлещет на ломаный лед, на истоптанный снег. Кровь, сладкая как талые воды.

И встал сын, свершив месть, но тяжело было у него на душе. Он остался последним в семье. Он стал убийцей родича. В ту ночь, когда он заснул, сжившись в каменном мешке, Косматые Сестры навестили его во сне. Он видел самого себя, тощего и слабого, вернувшегося на стоянку племени. Времена года сменились, свирепый холод ушел из воздуха, однако он не видел ни дыма, ни костров. Не видел никого. Подойдя к стоянке, он нашел кости, обглоданные лисами, разгрызенные челюстями скального леопарда, волка или медведя. В хижине отца он нашел Колесо, расколотое посредине, уничтоженное навеки, и сон подсказал: в тот самый миг, когда он вонзил меч в грудь дяди, камень треснул. Слишком много преступлений в одной луже крови. Племя заслужило проклятие. Фенны голодали, они порвали друг друга, впав в безумие. Воин проснулся, зная, что он одинок, что у него более нет дома, и что пятно на его душе не смогут отчистить сами боги.

Он спустился с гор, сосуд, лишенный любви. Он передал свою историю, и тогда Имассы застонали, раскачиваясь от горя. Он может остаться, сказал воин, но не надолго, ибо понимает, что стал тяжким бременем. И той же ночью...

- Хватит, - громко сказал Крошка и встал, кряхтя. - В дорогу.

- Теперь черед Бликера, не так ли? - Это спросил Бреш Фластырь.

- Не сейчас.

- Но скоро?

- Скоро. - Он помедлил и улыбнулся. - Потом будем голосовать.

***

Кусочки пережаренного мяса были розданы, наполнены последние бурдюки, мулов и лошадей вновь напоили. Странствие продолжилось. Жуя и сохраняя на лицах самые разнообразные выражения, мы брели по разбитому тракту.

Что за участь сокрушила этот регион? Ах, лишь очередной каприз природы. Засуха пала на страну, словно чума. Посевы пропали, люди и животные умерли или ушли прочь. Но избранный паломниками тракт оказался прочным, почти вечным, ибо вера подобна неостановимой струе крови. Поколение за поколением, суетясь и корчась, страдая и разрастаясь, по воле и желанию мостили узкий путь,и каждый камень здесь отполирован потом и болью, надеждами и тайными грезами. Неужели просветление дается лишь ценой тяжкого труда на солнцепеке, ценой сожженных мышц и ломоты в костях? Неужели благословение даруется лишь после испытаний и лишений?

Земля содрогается от малейшего шага, хоть жука, хоть бхедрина, и в заклинаниях ветра слышим мы бесчисленные крики о помощи.

Разумеется, мы, жующие мясо и топочущие по тракту, ничего такого не слышали.

Мы, паломники по нужде, шатающиеся под гнетом нежеланных лишений.

- Кажется, у Данток обострилась жажда, - пропыхтел Апто Канавалиан. - Два тяжелых бурдюка для одной старушки в прохладной темноте кареты.

- Да, она стара, - отозвался мастер Маст с облучка, - но все Калмпозити держатся учения Хеллапа Нищеброда, будто вода есть тайна жизни и все наши страдания происходят от хронической нехватки воды в телах. -Он пожевал чубук и продолжил: - Что-то в этом роде.

- А вы странный, - заметил Апто, щурясь на возчика. - Иногда сходите за ученого, а потом вякаете, как пастух, что спит под брюхом коровы.

- Учился там и тут, сир.

***

Моменты злости приходят ко всем нам. Как это объяснить? Некто готов положить руку на грудь и заявить, что думает о законном праве на самозащиту. Достаточно ли этого, чтобы притушить ужасный блеск в его очах? А как насчет простого инстинкта возмездия за стояние на коленях, за темные раны духа и плоти? Прожитая жизнь полна неизжитых сожалений, и кто может прочитать все наши годы и оборвать все вьющиеся по следам нити?

В тот миг, когда бремя рассказывания вновь ложилось на мои плечи, мог ли я держать пред своим лицом полированное зеркало, мог ли вздрогнуть, видя выражение порочной злобы? Все ли заметили мое озверение? Я рычал, словно гиена в яме для зевак? Я скалился, словно обезьяна, заметившая в волосатой подмышке насосавшегося клеща? Беспомощно ухмылялся, будто измученная насилием женщина - пенис в одной руке, нож в другой? Мой взгляд навевал ужас?

Или я сонно моргал, и лишь струйка холодного пота выдавала желание издать безумный смешок? Умоляю, решите сами.

- Мозг смертного, - декламировал я, - подобен болоту влюбленности. Мужи и жены плывут в горьких течениях, в булькающих пещерах необузданных желаний. Мы раздвигаем ноги незнакомок, уловив лукавый взгляд; мы готовы оседлать толстый хвост ядозуба, видя подмигивание знойных ресниц. Наши алчные томления скрыты, но вздохи полны похотью, как легкие пьяницы - перегаром. В воображении любого и каждого тела переплетаются, залитые пахучими парфюмами, позы мелькают как вспышки пламени, и весь мир раздет нашим жадным взорам. Мы крутимся и вертимся, быстро падаем и крепко сжимаем. Рты наши разинуты, языки ищут партнеров. Затем мы моемся, смывая последствия, и остаются лишь понимающие взгляды и дрожь общности, невысказанные истины, сладкие как леденцы.

Никто не перебивал меня, в доказательство истинности речей. - Среди пилигримов, - продолжил я, между делом мешая похлебку, - возгорались бури от молчаливых взоров, безнадежный голод плоти порождал иные аппетиты. Велики угрозы высказанные и невысказанные, но любовь всюду найдет дорогу. Ноги жаждут раздвинуться, бедра дрожат, холодея от пота. Змеи стараются проползти под барьеры чутких часовых. Там была женщина, - да, все три лошади и мулы начали тише стучать копытами, чтобы не заглушать мои слова, - сестра трех смелых воинов, и ее желали все иные мужчины. Суровыми и откровенными были предостережения ее братьев. Война в ответ на скверну, тысячи легионов на марше, осада длиной в сто лет, сотня героев умирает в песке. Гибель королей, волшебники на дыбе, головы на пиках, женщины изнасилованы, детей продают в рабство. Помраченные взоры устрашенных богов. Да, угрозы каждого из троих братьев сулили не меньшее.

Но кто смог бы отвергнуть такую красоту? Кто мог бы игнорировать наживку, ежедневно бросаемую ей в середину сети?

Решился ли я поглядеть в сторону Щепоти Певуньи? Нет. Но вообразим ее бесценное удивление. Глаза широко раскрылись от ужаса? Губы обмякли? Щеки залил румянец? Или - и тут я готов поставить на кон немало монет - странно прояснившийся взор, намек на полуулыбку, широкие бедра качаются все сильнее?

Может быть, даже ободряющий кивок. Ни одна юная женщина не может быть вечно прикована к детству, к извращенной невинности, пусть тысяча злобных братьев шагает следом. К румяному яблочку тянется всякая рука, и сам плод желает быть сорванным.

- Меж поэтов и бардов, - не унимался я, - был старейший годами государь изящных искусств, но родник творчества, еще мощный в мечтах его, давно порождал лишь слепую ложь о давних подвигах. И однажды ночью, после дней и дней отчаянных усилий, став весьма неосторожным, он наконец привлек к себе взор девицы. Пока братья спали, опустив головы и звучно храпя, они вместе, крадучись, ушли в ночь...