Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

Он узнал голос своей матери и сразу ощутил себя маленьким мальчиком, живущим в юрте отца, князя Айбара. В этот миг он не помнил, что лет тридцать прошло с того дня, как он слышал этот голос в последний раз.

– Вот, возьми. Бери же!

Как зачарованный, Куртай поднял руки, и в них легли прохладные бока округлой чаши. Куртай припал к ней и ощутил вкус молочной сыворотки. Отпить не успел – опомнился, будто проснулся еще раз, уже по-настоящему. Никакой чаши в руках не было.

– Эй! – мгновенно он оказался на ногах, прижавшись к войлочной стене юрты и сжимая в руке кинжал. – Все ко мне!

Из угла послышались испуганные восклицания жен.

– Огня! – требовал Куртай. – Кто здесь? Лучше отзовись, иначе я прикажу тебя конями разорвать!

– Здесь только мы, господин! – плаксиво ответила Тангюль. – Мы не делаем ничего дурного!

– Сюда! Ко мне! – продолжал взывать Куртай.

В юрту ворвались три воина из дозора, один держал горящий факел.

Юрта осветилась. Куртай быстро огляделся. Балбика и Тангюль жались в своем углу, перед ним была его разбросанная постель – и больше ничего особенного. Никого чужого.

– Что случилось, господин? – Здоровяк Дашгын, его телохранитель, свирепо оглядел юрту, держа меч наготове. – Кто тебя потревожил?

– Это вам виднее! Здесь кто-то был!

– Я лежал у порога снаружи, господин! Через меня ни один человек не перешел бы, только дух бесплотный!

– Может, тебе приснился сон? – спросил Алпан, другой телохранитель. – Ты устал после битвы, а потом еще этот пир…

– Может, и сон… – с сомнением ответил Куртай.

Голова раскалывалась от боли – и правда перепил. Стало стыдно: раскричался ночью, как дитя…

Но к нему только что приходила мать… которая уже тридцать лет как отправилась к предкам. Предлагала питье…

Куртай оглядел кошмы, отыскивая ту чашу, но ничего такого не увидел. Взгляд его упал на сундук у входа, и князь невольно охнул.

На этот сундук он с вечера велел положить голову русского князя, завернутую в чей-то плащ. Теперь ее там не было.

– Вы видите! – в ярости он подскочил к телохранителям и взмахнул кинжалом у них перед носом. – Где его голова? Я видел ее, когда ложился спать, она была здесь! Где она сейчас?

– Я не знаю, господин… – Дашгын в изумлении уставился на пустую крышку сундука. – Но я лежал у порога, как всегда… Ни один комар не мог перелететь через меня…

– Ты слышал что-то, господин? – спросил Алпан.

«Слышал!» – хотел ответить Куртай, но сдержался.

Он слышал голос своей матери. Но если он скажет, что приходила его мать, уже тридцать лет как покойная, и украла голову Святослава, его сочтут безумным.

– Здесь какое-то колдовство… – произнес он наконец. – Может, это были духи?

– Верно, господин! – отчасти с облегчение ответил Дашгын. – А против колдовства мне не по силам… Ты прикажи привести Чичби, пусть этот мешок костей тут попляшет, позвенит своими мышиными черепами и созовет своих духов, пусть они очистят место…

– В Святославе было колдовство! – убежденно сказал Алпан. – Его меч разлетелся в прах, не дав к нему прикоснуться, едва сам он умер. Его голова разлетелась в прах… На нем, видно, было такое заклятье!

– И его беку, что приехал за телом, не придется его хоронить, – проворчал Дашгын. – Оно само рассыплется в прах и его ветром развеет по степи!

Куртай подумал немного.

– Вы, молчите об этом, – велел он потом. – Никому не слова, и тогда я вас помилую… может быть. И вот еще! – добавил он, когда телохранители, кланяясь, собрались уходить. – Едва посветлеет немного, поезжайте туда, назад, и привезите мне голову.

– Какую?

– Да первую, какую найдете, только если она не будет проломлена! Я объявил, что сделаю чашу, и у меня будет чаша, клянусь Высоким Синим Небом! Иначе всякий пес начнет брехать, что у меня из-под носа можно и мою собственную голову унести!

Куртай махнул рукой. Остается надеяться, что люди Святослава, погибшие с ним вместе, были такие же храбрецы…

Едва начало светать; был тот тяжкий час, когда так трудно разлепить глаза, и даже самых бдительных дозорных клонит в сон. Но вода шумела в камнях так же неумолчно, как и в яркий полдень, не ведая усталости. В самой середине широкой реки, на одном из больших камней, похожих на высунутую голову змея, виднелось белое пятно. Юная дева, в белой сорочке, будто цветок яблони, вихрем сорванный с ветки, держала на коленях что-то округлое, довольно большое.

– Плеск есть – и голова есть! – то приговаривала, то выпевала она, то принималась смеяться журчащим смехом, поглаживая лежащую у нее на коленях человеческую голову с полуопущенными веками. – Плеск есть – и голова есть! Три десятка лет и еще три года я за тобой по свету белому ходила, твои следочки сторожила, свет ты мой ясный, сокол мой ненаглядный! Теперь мой ты навсегда, пойдешь со мной в палаты мои подводные, там тебе жить, по земле не ходить, на красное солнце не глядеть…

– Обрадовалась, жалкая хюльдра! – вдруг произнес рядом суровый мужской голос.

И словно три серых змея разом бросились к ней – перед лицом Прядущей у Воды блеснули три совершенно одинаковых клинка, нацеленных ей в глаза, в горло и в грудь.

Вскрикнув, речная дева вскочила, отшатнулась, взмыла над камнем белым облачком и пропала. Мертвая голова соскользнула с ее колен, но чьи-то руки подхватили ее, не дав упасть в воду.

…Он очнулся с таким чувством, будто спал несказанно долго, целых сто лет, но за это время очень, очень устал. Все тело было как чужое… да есть ли у него вообще тело?

– Вставай! – окликнул его суровый незнакомый голос. – Хватит валяться!

– Если ты умер, это еще не повод дрыхнуть без конца! – подхватил другой голос, молодой и задорный.

Он открыл глаза, потом сел… нет, он уже был на ногах. А перед ним… стояли в ряд незнакомые люди, все мужчины. Они смотрели на него так, будто хорошо знают, но он мог бы голову заложить, что никогда их не видел. Судя по лицам и одежде, все это были варяги разных племен. Возглавлял их седой старик с пронзительными глазами и волчьей шкурой на плече – и без шкуры видно, что берсерк. За ним другие – разных лет, помоложе и постарше, с косичками в волосах и бородах – светлых, русых, рыжих. Все это были люди того рода, который он очень хорошо знал – выросшие в дружинах, как у русов говорят, скормленные с конца копья, прошедшие немало битв и выжившие благодаря своей ловкости и удаче. Они безжалостны и осторожны, как волки, ни к чему не привязаны и ценят лишь удачу. На дальнем конце стоял парень лет семнадцати, однако рослый, плечистый, с дерзким и смышленым лицом. А за ним… Это был Улеб – его медно-рыжие волосы, тонкие черты, светло-карие глаза… Совершенно целый, бодрый, без следа тяжелых ран, как будто все случившееся было лишь ужасным сном. Улеб смотрел спокойно, без гнева и осуждения, будто мысли его были о чем-то гораздо большем, чем даже собственная смерть от руки родича.