Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

– Не сомневаюсь, что это так, – отвечал Ингер. – Истинно достойный человек сумеет отличиться в любом месте, куда поставит его судьба.

– Даже в Йотунхейме! – горячо подхватил Кольберн, бывший, как видно, не прочь забраться даже туда, если это даст возможность прославиться. – Ты совершенно прав, Ингер конунг!

В глубине души Ингер тоже был бы не прочь, если бы Кольберн забрал всех своих людей и отправился в Йотунхейм, чтобы больше никогда не возвращаться. Хоть тот и дал торжественные клятвы на оружии и золоте не посягать больше на его наследство, Ингеру делалось неуютно от мысли, сколько родовитых вождей оказалось изгнано из Северных Стран более сильными соперниками – Хальвданом Черным, Харальдом Прекрасноволосым, Эйриком сыном Энунда, – и теперь их потомки бродят по миру, уповая на свою божественную кровь и надеясь изгнать более слабого. Сам Ельг Вещий, по существу дела, был из числа этих изгнанников. У него хватило сил вырвать у судьбы себе хорошую долю, но Ингер сейчас заботился только о том, чтобы свою долю удержать.

На этих пирах неизменно присутствовал и Свенгельд. Даже если Прекраса верно разгадала его замысел – руками Кольберна расчистить себе дорогу к княжьему столу, – он никак не показывал, что раздосадован неудачей, и одинаково дружески обращался к обоим – Кольберну и Ингеру, – которые согласно тому замыслу сейчас уже оба должны были лежать в могиле. Не раз он приходил в избу к Ингеру, где князь и воевода без лишних ушей высчитывали, сколько наемников они смогут содержать и как побыстрее извлечь пользу из их клинков. После неудачного похода очень нужны были люди. Разместить их Свенгельд предлагал в Витичеве и в Вышгороде, расширив эти, заложенные еще Ельгом крепости, построив там новые дружинные дома, чтобы их засады [26] Засада – гарнизон по-древнерусски. охраняли Киев как сверху, так и снизу по течению Днепра. Поначалу их можно было кормить за счет дани, но дружины держат не просто так. Этим же летом Свенгельд предлагал повести их в низовья Днепра, на угличей, живших ниже днепровских порогов, и их соседей тиверцев. Обложив данью эти племена и взяв там добычу, наемники смогли бы содержать себя в то время, которое понадобится для подготовки нового похода на греков. Ингер видел, что Свенгельд рассчитывает и сам нажиться на этих походах, но державе они, несомненно, пошли бы на пользу.

Пока мужчинами обсуждалось это дело, Прекраса думала о своем. После несостоявшегося поединка она едва принуждала себя в присутствии Свенгельда держать застывшую улыбку на губах. Она утаила от всех, даже от Ингера, как глубоко ее потряс этот случай. Она ни в чем не могла обвинить Свенгельда прямо – в появлении Кольберна и его желании захватить Киев воевода не мог быть виноват, – но ужасалась тому, как быстро и ловко Свенгельд способен обернуть угрозу на пользу себе, как легко готов пожертвовать жизнью Ингера, лишь бы пробиться к княжьему столу. Он вовсе не отказался от своих желаний. Не удовлетворился обретенными благами – красивой женой, здоровыми детьми, богатым двором, сильной дружиной, половиной древлянской дани… Он хочет получить все и использует малейшую возможность. А значит, следует ослаблять его как можно больше, а самим копить силы.

День ото дня пышнее делалась листва, жарче солнце, короче ночь. Кольберна уже не было в Киеве: он отправился в Вышгород, где решили строить новую крепость. Половину своих людей он забрал с собой, остальных отправил в Витичев, где была большая нужда в дружине. С полсотни варягов не захотели оставаться на Руси – их ждали с добычей дома, но Кольберн и Ингер охотно отпустили их, велев рассказать на Готланде, в Бьёрко и в Уппсале, что через несколько лет русский князь снова пойдет на греков и ему понадобятся отважные мужи. Поскольку варяги увозили свою долю добычу, можно было не сомневаться: язык шелковых одежд и серебряных милиарисиев окажется весьма убедительным.

Настала пора девичьих гуляний, и Ельга-Поляница, собирая киевских девок на Девич-горе, водила их в лес – чествовать березы. Когда они шли – нарядные, с пышными венками на головах, с длинными косами, распевая песни во славу расцветающей земли, казалось, будто вернулась древняя Улыба с ее девичьей дружиной, чтобы править этим светлым весенним миром, полным ожидания любви и счастья. Даже до Киевой горы долетало издали:

Заколосилась рожь, пришла пора, когда русалки покидают воды и гуляют по полям. Настало время угощать их, и Прекраса часто отвозила на свое заветное место пироги, яйца, новые сорочки и куски льняной тканины. Но Русальная неделя – время девичьих праздников, и Прекраса могла лишь смотреть издали, вместе с другими женщинами, как Ельга-Поляница и двенадцать девушек, самых статных и красивых в Киеве, отправляются в рощу на поиски «русалки».

Назад они пришли, неся с собой срубленную молодую березку. Ее поставили у края «божьего поля» и стали наряжать – венками из цветов, ткаными тесемками для кос, поясками, платками.

– пели девушки, встав вокруг зеленого «божьего поля», хлопая в ладоши и притоптывая.

Потом Ельга-Поляница отнесла березку на «божье поле» и торжественно водрузила в самой середине – только она одна имела право ступать на священную землю. Остальные разложили овчины на краю, уселись, стали есть яйца, пироги, блины, от каждого блюда бросая понемногу вдоль края поля на угощение «русалки». Ей предстояло стоять здесь семь дней, пока не кончится Русальная неделя и хозяйки вод не уберутся из земного мира туда, где им место.

Киевские большухи подходили к «божьему полю», с поклонами подносили «русалкам» дары, и им разрешали присоединиться к празднеству. Первой явилась Ружана, за ней три служанки несли короба с припасами, а холоп волок на загривке бочонок пива. Второй приблизилась Прекраса, тоже с подношениями. Ее усадили на мягкие овчины, поднесли блюдо печеных яиц. Очистив одно, Прекраса бросила скорлупу в поле, начала есть. Сейчас она все время была голодна – не то что девки, которые, напитавшись от пения и плясок русалочьим духом, дурачились, хохотали, толкались, гонялись друг за другом, перебрасываясь скорлупой и корками. Ельга-Поляница резвилась больше всех, не смущаясь тем, чтобы была старше прочих девушек-невест лет на пять, а то и на семь-восемь. Зато среди них она, рослая, сильная, в расцвете женский красоты, смотрелась истинной богиней. Зеленые искры ее золотисто-карих глаз на свету горели так ярко, и думалось, это от их взгляда зеленеет земля, как от взора самой Макоши. Даже в простой белой сорочке, без украшений, она напоминала деву-молнию. Распущенные рыже-золотистые волосы сияли, переливаясь от движений, будто пламя: казалось, с них летят искры, согревая небесным огнем колосящуюся ниву.