Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

Долго сидеть на поле Прекраса не могла, слишком быстро она уставала. Рядом с веселыми девками она казалась себе тяжелой, некрасивой. Живот у нее уже был плотным, натянутым, казалось, он вот-вот лопнет, как переспелый плод. На руках, ногах, на лице появились отеки, болела голова, шумело в ушах. Если бы не необходимость показаться на важных женских праздниках – она ведь будущая княгиня! – Прекраса предпочла бы, как почти всякий день, остаться дома, в прохладе и покое. И еще два месяца ей носить эту тяжесть!

Все с большей тревогой она вспоминала речи Девы Улыбы в тот день, когда водяная владычица бросила ей красное яблоко. Она обещала, что Прекраса понесет новое дитя – так и вышло. Но еще она ведь сказала, что оно родится, когда она и ее сестры будут гулять по полям. В тот день Прекраса не сообразила, что это значит – в смятении ей было не до подсчетов. Теперь же стало ясно: русалкам осталось ходить по белому свету всего шесть-семь дней, а до родов еще два месяца… Как же так? Она что-то спутала, не расслышала, поняла неверно? От тревоги за дитя Прекраса не спала ночами, осторожно делала каждый шаг, окружила себя всевозможными оберегами. Попросила Ельгу прислать к ней старую Дымницу и поселила в собственной избе, чтобы всегда была под рукой. Ольсева, Дымница, другие женщины успокаивали ее, старались развеселить, но они не знали того, что знала она. Не ведали, какие могучие и грозные силы сторожат появление на свет ее третьего чада, столь нужного и желанного, что за него она отдала бы даже свою жизнь.

На Русальной неделе тревоги Прекрасы стали непереносимыми. Она боялась выйти даже из дому, не то что со двора. Больше она не ходила к «божьему полю», к Девич-горе, где каждый вечер водили круги и играли песни в честь русалок. Раза два Ельга-Поляница приезжала ее навестить, но Прекраса не велела ее пускать, передать, что-де она спит: она боялась русалочьего духа, который сестра мужа в эти дни носила с собой.

Настал последний вечер: нынче березку-«русалку» заберут с поля, с пением унесут к Днепру и бросят в воду. Прекраса думала об этом как о своем избавлении: русалки уйдут с земли, и тогда она спокойно доносит дитя… И не нужно будет звать Деву Улыбу на пир, как та хотела…

«Матушка, матушка! – вспоминался Прекрасе тихий, тонкий голос ее покойного первенца, что говорил с ней в ночь Осенних Дедов, и от этого воспоминания пробирало холодной дрожью, как зимой от струи воздуха из отволоченного оконца. – Не зови на пир владычицу водяную… Погубит она его головушку…»

Пусть при жизни ее чадо не сумело сделать ни единого вздоха, в Нави его глаза открылись и уста заговорили. Его самого сгубила жадность водяных духов, и Прекраса верила, обмирая от страха, что третьему ее сыну Дева Улыба готовит ту же участь. За каждый год жизни, данной Ингеру сверх срока, она требовала голову его детей. Цена их соглашения оказалась так высока, что, знай Прекраса о ней заранее, едва ли решилась бы на это. Но отступать было поздно. Оставалось пытаться сохранить то, что у нее есть.

Вечерело, на лугах под Девичьей горой зажгли костры. Солнце еще садилось в море багрянца и золота, а на другой стороне уже взошла на светло-синем небе полная, белая, как лик Девы Улыбы, луна. Прекраса заметила их, когда шла по мосткам через двор, и замерла, завороженная этим зрелищем. Подумалось: это мы, я и она. Ельга-Поляница в медовом золоте волос – вот это сияющее солнце, а я – молчаливая луна в белом облачном убрусе. Так мы и ходим обе вокруг княжьего стола, сторожа одна другую, и ни одна не может войти в солнечный терем на правах полной хозяйки.

Из-под горы долетало пение звонких девичьих голосов:

Песня разматывала ворожбу в обратном направлении – вызванное из леса в поле провожалось обратно в лес. Значит, вот чем сейчас занята Ельга-Поляница: со своей девичьей дружиной она забирает березку-«русалку» с божьей нивы, несет к Днепру, чтобы бросить в воду и проститься с ней до следующей весны. Скорее бы состоялось это прощание! Когда русалок проводят, она обретет покой. Прекраса даже послала двух служанок посмотреть, как уведут «русалку». Те воротились уже в густых сумерках, веселые, румяные, принесли с собой запах костра и луговых трав, настолько сильный, будто и впрямь выскочили из реки.

– Проводили?

– Проводили, госпожа! – Девки старались держаться спокойно, прилично, но от возбуждения их душил смех, они все время одергивали друг друга и зажимали рты ладонями.

– Сбросили в воду?

– Сбросили, госпожа.

– Уплыла она.

– Еще как уплыла! Не воротится!

– Ступайте! – Прекраса с досадой махнула на них рукой.

Девки мигом выкатились за дверь, и со двора донесся взрыв безумного, шального, русалочьего смеха. Пусть идут! Прекраса зажала уши. Пусть уносят подальше русалочий дух… нынче ей этого не вынести. Ей было худо, в животе больно давило, болела голова, хотелось лечь, но как ни ляжешь, все неудобно! Маясь и так, и этак, она чуть не плакала от отчаяния. Готова была проклинать тот день, когда отправилась с материнским гребнем «к плеску», чтобы впервые в жизни позвать хозяйку брода… Не позови ее тогда брат Гунька смотреть, как проедет молодой князь из Холм-города, она бы в глаза не видела Ингера и ничего бы этого с нею не было. Жила бы как все, давно была бы замужем за каким-нибудь парнем из Выбут – не за князем, без чести и богатства, зато мирно и спокойно.

«Судьба есть – головы нет…» – уже четыре года она слышит этот грозный приговор во сне и наяву. В первый раз страх перед ним пробудил в ней силы бороться, но четыре года незримых битв их поистощили. Прекраса так рвалась к своему счастью, но сегодня эта ноша казалась ей не по плечу. Она любила Ингера больше всего на свете, но в этих, самых трудных и важных делах он ничем не мог ей помочь. Даже сейчас, когда ей так худо, его нет дома, он сидит с боярами на лугу, смотрит на пляски девок. Так и нужно: не выйди он на игрища, слухи пойдут, что-де князь людей сторонится, богов не почитает, чуров не уважает…

Ольсева и Дымница, сидевшие под окном, хоть и посматривали на нее с сочувствием, но особого беспокойства не проявляли.

– Потерпи, госпожа, без этого ведь не обходится, – приговаривала Дымница. – Всякая женка мается с пузом, да и ты ведь третье носишь, знаешь уже.

– Зато как родится у нас молодец молодцом, то-то всем будет радость! – утешала ее Ольсева, молодая Иворова жена. – Я вот тоже со вторым так мучилась, уж не чаяла дождаться, когда конец придет…