Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

– Да это рубаху принесли, – Дымница кивнула Ельге. – Я уж передавала князю, что сын.

Прекраса немого успокоилась; Ельга выглянула на крыльцо и взяла у Ингера его сорочку, чтобы завернуть дитя.

Завернув дитя в рубаху, Дымница отнесла его к печи и положила на пол перед ней.

– Хозяин с хозяюшкой! – позвала она, кланяясь печи. – С малыми детушками, со всеми родовичами! Примите чадо наше, храните, берегите от зла видимого и невидимого, чтобы был он красен как заря, силен как вода, богат как земля!

Будучи приложен к груди, младенец живо начал сосать, так усердно, будто понимал, что слаб и нуждается в силах. Прекраса наконец улыбнулась, но тут же с тревогой взглянула на оконце.

– Затворите! – шепотом велела она. – Зачем открыли?

– Да уж больно душно.

– Я же велела – закрыть.

Дымница, удивленно двинув ртом, задвинула заслонку. Когда младенец наелся, она забрала его и передала Ельге. Та привязала ему на запястья по красной шерстяной нити, выпряденной на левую сторону, такой же нитью перевязала тельце как пояском. Дымница тем временем обмыла роженицу и помогла переменить сорочку.

– Спи, – Ельга села, держа младенца на руках. – Я покачаю, если что.

– Оконца не отворяйте, – с беспокойством сказала Прекраса. – И кто бы ни пришел – не впускайте.

– Не впущу, – вздохнула Ельга. – Ты бы хоть велела полынь на двор выкинуть – так смердит, не продохнуть. Чего ее теперь держать, уж проводили русал…

– Тише! – вдруг рассердившись, Прекраса махнула на нее рукой. – Пусть лежит. Надо так.

Ельга вздохнула и села под оконцем, надеясь, что через щель все же пробьется свежий воздух. Дымница прибрала в избе, унесла воду от мытья, вернулась с пустым корытцем и поставила к стене. «Вода – в земь, дитя – в рост…» – бормотала она. Потом села у двери и зевнула. В густых морщинах ее бледного лица лежал отпечаток усталости. Ельга вдруг подумала: эта старая женщина приняла сотни младенцев, сотни раз отворяла и затворяла ворота Нави. Как же, должно быть, устали от этой работы ее сухенькие руки.

– Ложись спи, – велела ей Ельга. – Ты тоже умаялась. Я посижу, мне спать не хочется. А завтра кормилицу приведем.

– А ты не умаялась? – хмыкнула старуха. – Весь день круги водила, с зари утренней.

– Я молодая, мне ничего! – Ельга тихо засмеялась. – Посторожу наше счастье-долю.

Дымница снова развернула убранный постельник и улеглась у холодной печи. Вскоре раздалось ее посапывание. Ельга сидела, при свете единственной свечи на столе поглядывая в нахмуренное личико младенца, иногда наклонялась и прислушивалась, дышит ли. Он был такой маленький, легкий, будто щенок. Ельга даже не думала, что держит на руках будущего князя русского – он казался таким хрупким, почти случайным гостем на белом свете, и следовало сперва убедиться, что он здесь задержится, прежде чем думать о его грядущей судьбе.

И все же, чем дольше Ельга сидела, держа младенца, тем сильнее до нее доходило: у Ингера снова есть сын! Если он окрепнет, вырастет, достигнет трехлетнего возраста, будет посажен на коня… Прекраса станет княгиней, ей, Ельге, придется отойти в тень. А потом ему исполнится двенадцать, он будет считаться мужчиной. И со временем сядет на Ельгов стол… Как его нарекут? Сын по имени Ельг у Ингера уже был. Иные люди, у которых умирают малые дети, снова и снова дают новорожденным почитаемые родовые имена, а ведь теми смертями предки дают понять, что не пришло им еще время вернуться в белый свет. Не стоит называть и этого сына Ельгом. А как? Хрориком, в честь Ингерова отца? Но Хрорик здесь не правил, его никто в Киеве не знает. Что уж говорить об отце самой Прекрасы – его имени Ельга и не помнила, кому здесь до него есть дело?

У оконца, снаружи, раздался осторожный, вкрадчивый стук. Ельга вздрогнула от неожиданности, разом вынырнув из своих мыслей.

– Кто там? – тихо спросила она в щель, чтобы не разбудить спящих.

Неужели Ингер, уже один раз повидавший жену и чадо, не пошел спать в гридницу, как ему велели, а все бродит в тревоге по двору?

– Впусти меня, – шепнул в ответ женский голос.

Тихий, глухой, он тем не менее прозвучал так отчетливо, будто губы говорившей прижимались к уху Ельги.

– Кто это? – в удивлении повторила та.

– Это я, Ольсева.

– Ольсева? – Ельга в удивлении встала.

Она не очень близко знала Иворову жену, но, разумеется, часто встречалась с ней, как и с другими знатными женами Киева, и знала ее голос, однако сейчас не узнавала его.

– Чего ты здесь? – в сомнении спросила она. – Я не велела тебя звать, у нас все ладно, подмоги не требуется.

– Впусти меня! – с настойчивой мольбой повторил голос. – Дай мне дитя покачать!

– Разбудишь роженицу, а она только заснула!

– Не разбужу! Я тихонечко… никто не услышит…

В этих словах Ельге почудилось странное удовлетворение, будто говорившая гордилась своей способностью пройти неслышно. Она оглянулась: Прекраса спала, и Дымница лежала, не шелохнувшись, в нескольких шагах от оконца, но не просыпалась, хотя обычно ее поднимал малейший писк, а Ельга, увлекшись, говорила почти в полный голос.

Даже пламя свечи на столе замерло.

Вдруг Ельгу пробрало дрожью, словно холодные пальцы пробежали по хребту. Нечто подобное она ощущала, когда призывала дедов к их осеннему столу. Ее пронзило ощущение, что рядом, за стеной, находится совсем чуждое существо. То, кому нельзя войти!

Третья суденица, темная сестра, посланница Марены. Та, которую не зовут, но которая сама находит дорогу к людскому дому.

– Ну хоть оконце отвори! – молил голос.

«Ты в оконце, что ли, вскочишь?» – подумала Ельга и ощутила, что на нее отчетливо веет духом ночной реки. Глубокой, остывшей воды с запахом мокрых водяных трав.

Ельга огляделась, куда бы положить младенца, но побоялась выпустить из рук. Еще раз взглянула на оконце. Что-то блестело рядом на стене. Схватив свечу со стола, она поднесла ее ближе.

Из-под заслонки ползли капли воды. Они уже проложили темную дорожу по бревнам и достигли плах пола. Вода из-под заслонки бежала все быстрее. Ельга сильно вздрогнула, осознав, что это значит.

Она сделала шаг к оконцу, наклонилась и внятно произнесла в щель:

– У меня хрен да полынь, а ты плюнь да покинь!

– Сама ты сгинь! – с натугой и гневом прошипело из-за оконца; казалось, каждое слово у говорившей вытягивают клещами.

– Чур белых, чур черных, чур живых, чур чужих, чур и меня еси! – добавила Ельга, трижды плюнув в сторону стены.

И все стихло. Ушло ощущение холода, развеялся речной запах. Ельга с тревогой взглянула на младенца, покачала его, проверяя, дышит ли.

Потом снова села, уже на ларь, подальше от оконца, пытаясь успокоиться и сообразить, что такое это было. Вспомнились первые роды Прекрасы; в ту самую ночь на Свенгельда напали духи воды. Он видел во сне красивую деву, что поднесла ему чашу; выпей он из этой чаши, ему пролился бы внутрь тот же огонь лихоманки, что чуть не сгубил Кольберна. Но Свенгельда отстояли десять воинов его незримой дружины, а Прекраса в ту самую ночь родила мертвого младенца, и его похоронили вон там, в земляном полу у порога избы. Похоже, между всеми этими событиями – не исключая и внезапной, но такой своевременной для Ингера хвори Кольберна, – больше связи, чем казалось на первый взгляд…