Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

– Вот каково было могучее дерево рода нашего! – продолжал Хвалимир. – Жили мы по своим поконам, никого не боялись, даже кагана аварского! От нашего корня люди на восток ушли, к Днепру, на горах там сели, сказали, мы-де не древляне, мы теперь поляне! И мучили их сперва хазары, потом русы, землю их разоряли, жен-детей в полон угоняли, потом сами пришли, сели, стали князьями себя звать! Полян по-старому в холопах держат, только что не ездят на них!

Кое-кто из страцев хмыкнул: здесь любили поговорить об унижении и разорении давних соперников.

– А они, мало того что холопы, еще и кровью своей стали русам служить. Пошли ратью на нас, уж два поколения земля Деревская русам киевским платит дань! Отец мой, Боголюб, хотел сбросить ярмо позорное, да не поглянулось богам. Семь и еще семь знатнейших мужей деревских головы сложили – а все за волю нашу, древлянскую! Вот о чем нам думать надо, мужи! Старую славу мы помним, так неужели допустим, чтобы при нас она вовсе увяла? Какая слава, коли под чужой рукой ходим, киянам, нашемуже младшему племени, дань даем? – Хвалимир повысил голос, чтобы перекричать поднявшийся ропот. – И такие среди нас нашлись, что сами с русами за моря ходят!

– Глупцы дань платят! – Ярогость, глава Лютославичей, поднялся на ноги в середине стола и повернулся к Хвалимиру. – А умные люди сами с других берут! Мы ходили с Ингером на греков – а ты видел, какие дары мы привезли? Кто о древлянах за морями раньше слыхал? Никто! А теперь о нас и греки ведают, и болгары, и угличи, и северяне, и печенеги даже! Я с цесаревыми послами в одном шатре сидел, одну чашу пил! Имя мое им ведомо! И в Царьграде знают ныне, что мы не хуже других. А ты хотел, чтобы род деревский век в своем болоте сидел да пни молил?

– Ты русам друг, а не роду своему! – поддержал Хвалимира Назой.

– Чем я роду своему не друг? Чем я древлян обидел?

– Срамишь нас! Дочь твоя у Свенгельда в холопках живет!

– Ах ты пес брехливый!

Ярогость, еще не старый, крепкий мужчина, мигом вышел из-за стола и раньше, чем Назой успел повернуться, за шиворот выдернул его со скамьи и от всей души врезал в скулу. Оскорбление было таким тяжким, что даже перед духами предков он не мог его стерпеть – а может, именно потому, что духи видели это.

Чинность собрания пошла прахом: Назой отбивался, одни схватили за руки его, другие – Ярогостя, они рвались друг к другу, пытаясь продожить начатое. С трудом их развели по разным углам.

– Дочь моя не холопка! – кричал из своего угла Ярогость. – Свенгельд за ней приданое брал, вено платил мне, ряд с нами клал, боги и деды наши посухами были, а еще ты, Горюнец, да ты, Требовид! Ружана моя – водимая жена Свенгельдова, всему его дому хозяйка! Пятеро чад у нее, и сын ее старший, Лютобран, всего его добра наследник! А там такое добро, что тебе и не снилось, глазам твоим завидущим! От зависти ты меня срамишь, чуров не стыдишься!

Гвалт не стихал. Два года назад Свенгельд сдержал слово, данное Ингеру, и собрал ратников с земли Деревской для второго похода на греков. Начал он с Лютославичей, родичей жены, обещая им снижение дани на три года после похода и долю в добыче. За год-другой, глядя на них, собрались за море и другие, и в итоге Ярогость привел в Киев неплохую дружину из двухсот человек. В каждом роду с тех пор завелись кое-какие вещи из шелка и серебра, что вызывало зависть тех, кто не решился покинуть дедов угол.

– Мы ныне в Киеве на торги вхожи, красно платье носим! – поддерживали Ярогостя одни.

– За красное платье вы дедов продали, под русами ходите, а до чести древлянской вам дела нет! – кричали им другие.

С трудом Горяни и еще нескольким старикам удалось водворить хоть какой-то порядок.

– О том надо думать, как свою волю вернуть! А не о том, кто куда топор метнул! – восклицал Хвалимир. – А будем старые предания перебирать, так и останемся холопами до скончания века! Новый князь русам клятв не давал, ничем не обязан! Это случай нам боги посылают ярмо сбросить! Упустим – внуки нам не простят!

– Не будем с русами в дружбе, так вы забудьте всеми древлянами владеть! – не унимался Ярогость. – Боголюб только потому по всем Деревам гостил, что за ним Свенгельд стоял! Будет Свенгельд за новым князем – будет по-прежнему. А выберете крикуна такого, то и Свенгельд, и ужане, и жеревичи, и случане – все на нас подымутся! Посрамление свое припомнят!

– Нет худшего срама, чем под русами ходить! Лучше всем нам умереть, но волю сохранить и честь дедовскую не порушить!

– Это отец твой честь порушил? – Горянь, не в силах больше терпеть, поднялась и подошла к Хвалимиру. – Щенок! Как смеешь! Волчонок! Убирайся с глаз моих, пока я тебя по хребту посохом не вытянула!

– Да я уйду! – Хвалимир попятился, опасаясь, что старуха, с горящими глазами на бледном лице к нему приступавшая, и впрямь полезет в драку – не бить же ему старшую жену своего отца. – Горько мне смотреть, как вы, старцы, отцы и деды, старые топоры пересчитываете, а внукам своим навек рабскую долю куете!

Он быстро поклонился чурам у очага, потом Горяни, потом всем старейшинам разом, а затем быстро вышел.

Старейшины разошлись по прежним местам. Вместе с Хвалимиром ушло желание спорить и как будто даже сама жизнь; все сидели, переводя дух и не шевелясь, словно деревянные чуры. В обчине повисло молчание…

Свен был на пристани, осматривал подготовленные лодьи, когда его отыскал челядин из дома.

– Госпожа послала! Велела передать, приехал брат госпожи! – доложил он вполголоса, поскольку весть была тайная.

Свен переменился в лице. Этого вестника он уже ждал, и с каждым днем все нетерпеливее. Ему пора было отправляться в угличи за данью: живущие на десять дневных переходов южнее, те уже закончили жатву, а Свен хотел вернуться в Киев до снега. Но как уехать, не зная, что происходит у древлян?

Дома он застал юного Лютобора, Ярогостева сына. Ружана и Ельга сидели по сторонам и при виде Свена встали. Лица у них были красноречивые, но уста не решались заговорить.

– Будь жив! – Свен подошел обнять шурина. – Ну, что у вас?

– Отец прислал, – как обычно, начал тот. – Есть у нас, у маличей, новый князь.

– Кто?

– Не поверишь…

– Ну?

– Хвалимир Боголюбович!

– Да врешь!

– Истовое слово! Отец сам не верил, да у него на глазах все было. Его, Хвалимира, Горянь из обчины было выгнала. Он там обругал всех: сидите тут, дескать, бородами меряетесь, а русы с нас дань берут! Надо, сказал, думать, как волю нашу вернуть, а не кто куда топор метнул.

– Какой топор, ляд его бей?

– Предание у нас такое. Про Малу и ее сыновей. Горянь ему: поди, мол, прочь, сам не дорос дедов учить. Он ушел. А все молчат. Привыкли-то, как оно сто лет у нас шло, а теперь, чуют отцы, по-старому уже толку не будет. Про дань вспомнили: князь-то больше всех платит и за других в ответе. Перед дедами стыдно, что волю их порушили, сами младшему племени дань даем. Говорили иные, что прав Хвалимир, хоть и молод: сыновья Малы никому дани не давали, а мы даем, проклянут они нас. Да как, говорят, с русами быть? А Воимир и говорит: пусть Хвалим посох Малов берет, коли такой удалой. Отец спорил с ними, говорил, до беды вас этот удалец доведет. Но тут сам Лычина… Все думали, его выберут, он после Боголюба самый старший и родом почтенный. А он говорит: а ведь прав молодец! Выберете меня, старика, куда мне против Ингера и Свенгельда? Может, оттого мы и дань стали платить, что у нас выбирают за долгую бороду, а у русов – за длинный меч? Нужен и нам князь молодой, сильный да задорный. И так хорошо сказал, у всех аж глаза загорелись. Пошли за Хвалимиром. Хочешь, говорят, княжить? Он говорит, коли вы меня изберете, я хоть умру, а от дани древлян избавлю. Отец еще сказал: ты-то умрешь, а скольких еще за собой потянешь? Да наших не слушают…