Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

Ельга воззрилась на Ингера. В другой раз она бы подумала, что он хочет взять ее за себя: только так можно было совместить эти два условия. Но он ей стрыйный первый брат [30] Первый стрыйный брат – двоюродный по отцу. , таких браков не бывает.

– У меня есть жених для тебя, – ответил Ингер на ее изумленный взгляд. – И собой хорош, и родом знатен, и разумом добр.

– Сердце вот-вот наружу выскочит, – Ельга приложила руку к груди. – Не томи, поведай, где ж ты такое чудо сыскал? Кто это?

– Ратислав, Иворов сестрич.

Ельга смотрела не него, будто спрашивая: я не ослышалась? Но Ингер молчал: сам этот изумленный взгляд означал, что она все услышала правильно, только не верит своим ушам.

Она перевела взгляд на Прекрасу, и внутри прошла тревожная дрожь. Голубые глаза княгини дышали, мерцали, взор их обволакивал и чаровал. Из этих глаз струилась сила, которую рождает только величайшее напряжение души. Почему-то для них это было очень важно…

Времени осталось мало. Сравнялось семь лет с того дня, как Прекраса заключила свой договор с Прядущими у Воды. Срок его вышел, но у нее оставалось одно, важнейшее дело на белом свете: будущее сына. Наследник Ингера, единственный продолжатель его рода, должен вырасти, войти в силу, получить киевский стол и все наследие своих знатных предков. А как это сделать, если он всего в трехлетнем возрасте останется беспомощным сиротой? Как воздух ему требовалась надежная защита и опора. Влиятельные, любящие его люди, которые не позволял Свенгельду сожрать это дитя и завладеть его наследием. За годы размышлений Прекраса не нашла другого выхода, кроме этого – привязать названную мать Святки к вернейшему из своих людей, чтобы они вместе сохранили для него киевский стол.

Но замысел был так необычен, что даже Ингера ей удалось убедить не сразу. Ему она не открыла всей правды. Мучительно было видеть, как радуется Ингер обретению силы и удачи. Он верил, что трудности первых лет в Киеве не вернуться, что больше никто не посмеет унижать его и оспаривать власть, верил, что вслед за Святкой у них появятся и другие дети, сыновья и дочери. Прекраса не могла удержать слез, когда он говорил об этом; думая, что она слишком угнетена прошлым, он утешал ее и обещал счастливое будущее, не зная, что этого-то будущего она и страшится. Вернее, ждет, как цветы ждут прихода зимы – неизбежной губительницы, которую не отодвинуть, не прогнать, не умолить…

От неотступной тревоги она бледнела и увядала, а Ингер, напротив, вступил в пору расцвета. К двадцати пяти годам он возмужал, в тонких чертах лица проступило выражение внутренней силы, и русая бородка украшала его, подчеркивая зрелость ума и духа. Следы от «морского огня» и медвежьих когтей исчезли, и только приглядевшись вблизи, можно было различить слабые белые полоски на лбу и скуле. Казалось, нить его судьбы выровнялась, Доля стерла пятнавшие его красоту следы былых неудач. Захваченная его верой, Прекраса и сама порой верила, что у них впереди еще сорок лет счастья, а все ее страхи – только дурной сон. Ту встречу у речного брода она вспоминала, как предание, никак не связанное с ней самой. Что общего у нее, княгини, матери, умудренной опытом бедствий и пережитых смертей, с той юной девушкой, что вышла на белой утренней заре спорить с судьбой и верила в свою победу. А еще в то, что если она не одолеет, то не будет дальше жить.

Но она одолела. Выговорила для Ингера еще семь лет. Если бы она знала, насколько больнее ей будет семь лет спустя терять все то, что ей дорого! Что у нее было тогда – только волнение сердца, смутные мечты. Не было мужа, троих детей, киевского стола, памяти жизни, проведенной в непрестанной борьбе. Борьбе в ожидании неизбежного поражения.

Лукавая Навь обманула. Она выполнила обещания, но тем самым многократно усилила кару…

– Ты шутишь, – наконец Ельга обрела дар речи.

– Отчего же? – ответил Ингер. – Чем он плох? И молод, но не слишком, самую тебе в версту.

– Какую же он мне в версту? – Ельга была почти спокойна и смотрела на родича так, будто он внезапно памяти лишился. – Кто я и кто он?

– Его род в Ладоге весьма уважаем. Они там из первых насельников, и с тамошними конунгами состояли в родстве. Один из прадедов Ратьшиных был женат на дочери Франмара, который тогда в Ладоге правил, и Ингигерд, дочери Ингвара, прежнего ее конунга.

– Это родной его прадед?

– Н-нет, – Ингер не мог солгать собственной сестре в таком важном деле. – Это брат прадеда, кажется.

– Это значит, в самом Ратиславе нет крови конунгов.

– Но если конунг Франмар счел его прадедов достойными того, чтобы с ними породниться, значит… это был достойный род! – вставила Прекраса.

Ельга холодно взглянула на нее. Ингер тоже счел «достойным» породниться с перевозчиком на Великой, но никто другой этот брак достойным не признал.

– Конунг Франмар мог делать что ему угодно, – так же холодно произнесла она. – Но я сомневаюсь, чтобы мой отец счел Ратислава ровней мне. Он не считал подходящими даже тех мужчин, что владели столами, если они платили ему дань. А Ратислав… получил от тебя меч и получает плату за службу каждый год!

– Если он женится на тебе, то будет получать долю в дани… от древлян, – быстро сказала Ингер. – Точно такую же, как прежде получал Свен, то есть половину. И плата за службу ему уже не понадобится. Я решил сделать его кормильцем моего сына, и куда уж лучше, если его женой станет так, что три года заменяла Святке мать?

– В три года – кормильца? Почему так рано?

– Я… – Ингер посмотрел на Прекрасу, которая и настаивала, чтобы Святославу назначили кормильца как можно скорее. – Это мой единственный пока наследник. Я хочу сделать все, чтобы он был огражден и защищен… А кто сумеет сделать это лучше, чем ты и Ратьша? Ты – душа земли Полянской, а он – ее верный меч.

– Я вижу, ты не шутишь! – Ельга встала, и ноздри ее раздувались от негодования. – Не знаю, чем я заслужила такое оскорбление! Семь лет я служила тебе и старалась не уронить чести нашего рода, не замарать памяти моего отца! А теперь ты предлагаешь мне…

Ельга хотела сказать «скатиться с перины на солому», но вспомнила, как произносила эти же слова в ночной беседе с Асмундом, и запнулась.

Она уже скатилась с перины на солому. Больше она не госпожа медовой чаши. «А ты кто?» – сказал ей даже любящий сводный брат. В глазах Ингера и Прекрасы она больше никто! Засидевшаяся в девках сестра, которую надо бы спихнуть с рук хоть за кого-нибудь! А заодно и наградить верного человека ее приданым.

– Мой отец счел бы, что ты плохо распорядился его наследством, если ты будешь настаивать на подобном браке! – Ельга холодно и твердо взглянула на Ингера.