Елизавета Дворецкая - Дар берегини. Последняя заря [litres]

– Ну а что сумеешь взять – пусть то в твоей воле будет, – добавила Прекраса. – Хороша эта плата. Лучше на свете нет.

Развернув лошадь, она шагом поехала к берегу.

«Будь по-твоему, – журчала вода под ногами лошади, и в голосе ее звучало сытое удовлетворение. – Две головы мне обещаны, две головы возьму…»

Две головы… Так вот их сколько должно было быть… Прекраса зажмурилась, вдруг представив, что эти двое детей, которым не суждено родиться и вырасти, сейчас выплывут прямо перед лошадиной мордой.

Первый отклик на просьбу пришел к ней на третий день. В полусне Прекраса ощутила, будто мимо лежанки пронеслось нечто холодное, повеяло запахом речной воды. С усилием вынырнув из сна, она села, потерла глаза. Огляделась и сразу заметила, что на полу возле лежанки валяется нечто маленькое, темное. Спустила ноги на овчину, наклонилась, всмотрелась…

Всякая женщина не просто вздрогнула бы, разглядев этот дар – закричала бы! Возле поршней, которые Прекраса носила в избе, лежала оторванная голова гадюки. Крошечные глазки, черная чешуя, широко разинутая пасть, ядовитые зубы…

Другая женщина сочла бы, что такой ужасный дар – от нечисти или от недругов – предвещает ей гибель. Но Прекраса лишь кивнула. Соскочила с постели, нашла платок, завернула змеиную голову и спрятала, пока служанки не увидели.

В тот же вечер Прекраса выслала под разными предлогами всю челядь и осталась в избе одна. Подошла к двери, присела и с усилием вытащила одну из досок пола. Семь лет назад несколько досок поднимали, чтобы похоронить под порогом тельце ее первенца, который умер, не успев сделать ни единого вздоха, и они были слабо закреплены.

Глядя на черную землю под полом, Прекраса помедлила. Он и сейчас лежал в этой земле – ее первый сын, тот, что должен был много лет составлять ее гордость и счастье, а потом занять отцовский стол. За семь лет младенческие косточки истлели, его уже не найти, но дух его навеки останется в этой избе. Он не прогневается на мать, которая всеми силами старается защитить его младшего брата. Свое третье и последнее дитя.

– Прости, сынок, – шепнула Прекраса. – Что тревожу. Может, тебе не радостно будет рядом с этим в земле лежать, но так нужно. Они будут здесь жить. И я должна оставить это здесь.

Выбрав место в углу, как можно дальше от могилки чада, она принялась ножом копать землю. Вырыла ямку, достала змеиную голову в платке. Развернула платок и, тем же ножом пошире разомкнув челюсти, осторожно протолкнула в пасть змеи два боба, которые тайком прожарила в камнях очага в поварне. Потом снова свела мертвые челюсти гада.

– Мара-Марена, Навья Владычица! – шептала она, опуская змеиную голову в ямку. – Бери ключи железные, замкни замки костяные, запирай чрево Ельги-Поляницы, Ельговой дочери, крепко-накрепко, долго-надолго! Скольким бобам из головы змеиной прорасти, столько ей чад в белый свет принести!

Засыпав змеиную голову землей, Прекраса вернула на место доску и притопнула по ней, чтобы плотнее встала на прежнее место.

– По слову моему Мара-Марена железные ключи взяла, костяные ворота заперла! – шептала она. – И кто ту змеиную голову сгложет, тот мое слово превозможет…

И, наверное, от вида черной земли перед глазами ей казалось, что ее белые вдовьи одежды сами черны, как земля.

На ближнем к опушке краю поля бросалось в глаза огромное угольное пятно. Поле оставалось невспаханным и к середине месяца травеня пестрело сорняками, но здесь, на площадке шириной шагов в пятьдесят, ничего не росло. Вместо зелени эту часть лика земного покрывала гарь: россыпи головешек, черный уголь, серая зола, белый пепел. Но это было совсем не то, как бывает, когда выжигают под пашню участок срубленного леса. С этим углем было перемешано много такого, чего не бывает в лесу. Обгорелые тряпки, куски дубленой кожи, искореженное железо… обугленные человеческие кости.

Когда дорога вышла из леса, Прекраса сразу видела это пятно и содрогнулась. Впереди, на поле, уже находилось несколько сотен киевского войска, все оглядывались на эту гарь и хмурились.

– О боги, что это? – в изумлении воскликнула она.

Навалилось ужасное предчувствие.

– Это здесь, надо думать… – угрюмо кивнул Свен. – Здесь они бились, на этом поле. Здесь их и сожгли.

– Я хочу… осмотреть.

Свенгельд поморщился, но сделал знак гридям. Хильдир, десятский, повернул коня вдоль опушки, в сторону гари, вожди направились за ним. Удивительное зрелище они представляли втроем – вернее, вчетвером. Впереди везли два стяга: синий – Ельга Вещего, под которым уже восемь лет ходил его сын Свенгельд, а рядом – красный с белым соколом новый стяг князя русского Святослава. За ним ехали двое мужчин – Свенгельд и Асмунд, и одна женщина – княгиня Ельга-Прекраса. Или Асмунд, или княгиня везли перед седлом четырехлетнего мальчика. Ратники с удивлением провожали его глазами: перед ними ожило сказание о божественном ребенке, взявшем оружие сразу после рождения.

Всадники проехали вдоль опушки, мимо пятна. Остановившись, Ельга-Прекраса окинула его взглядом. Одетая в белую сряду вдовы, она была как птица над этим кострищем, казалась духом скорби, выпорхнувшем из углей крады.

– Они что здесь… все? – Она оглянулась на Свенгельда.

– Похоже, да, – тот хмуро кивнул.

Наверное, небо содрогалось, когда здесь горели, переложенные осмоленными поленьями и хворостом, десятки тел. Никто не обмывал и не переодевал тела погибших с Ингером гридей, древляне хотели лишь обезопасить себя от множества чужих мертвецов, погибших жестокой смертью. С некоторых не сумели снять кольчуги, искореженные ударами копий и топоров, наконечниками стрел вбитые глубоко в плоть, а потом примороженные двумя-тремя ночами на холоде. Тела положили на краду как были – окоченевшие, залитые кровавым льдом, в тех же положениях, в каких они приняли смерть. Среди угля и сейчас виднелись обрывки оплавленных кольчуг и поясных пряжек. Прекраса не хотела к ним присматриваться, опасаясь увидеть кости, но не могла оторвать глаз. Да, вон круглеется обгорелый череп… еще один…

Словно холодная змея скользила по спине при мысли: здесь лежит и то, что осталось от Ингера. Здесь обгорелые кости его стана – высокого, по-юношески стройного и по-мужски сильного. Его обращенные в прах русые кудри, черные брови, длинные ресницы, большие, ясные серые глаза… Но Прекраса больше не плакала: у нее не было слез. Снега сошли с земли, но остались на ее одежде, в ее груди. Она не жила, она лишь исполняла свой долг.

На краю пятна виднелся длинный ров, прикрытый высохшими, жесткими еловыми лапами с осыпавшейся желтой хвоей. Этот ров вырыли в оттаявшей от жара земле, когда кострище погасло и остыло, а потом сгребли в него что смогли. Землю теперь усеивали лишь остатки – видно, в те зимние дни снова пошел снег и не дал сделать эту работу как следует, а весной, когда снег растаял, древлянам не хотелось приближаться. Они даже не стали распахивать это поле, орошенное кровью, видно, сочли его отныне проклятым. К весне уже было ясно, что войны не избежать, и черное пятно от крады смотрелось грозным обещанием их собственной грядущей судьбы.