Вэнс Брайсленд - Дочь творца стекла

Красиво. Забирая творение из жара, Риса всегда вспоминала Фестиваль апельсинов посреди зимы. Раз в год дети просыпались утром и обнаруживали, что на их одеялах лежали фрукты, конфеты и мелкие подарки. Родители говорили, что подарки оставляло апельсиновое дерево, появляющееся у их кроватей, пока они спали, и увядающее за ночь. Риса переросла Фестиваль апельсинов еще до того, как стала возраста Петро, но когда она доставала свои работы из печи, она ощущала тот же зуд предвкушения, желание увидеть, будет ли она награждена.

Сегодня — да. Несмотря на слой пыли и следы ее пальцев, эта чаша была из ее лучших. С синим стеклом Миры в основании Риса вырезала два слоя разных мягко изогнутых волн и соединила их узором, который успокаивал ее. Волны венчал купол прозрачного стекла, и казалось, что чашу держали под водами Лазурного моря, и когда подняли, на ней остался след волн.

Теплый летний воздух остудил чашу, пока она несла ее по просторной мастерской отца, чтобы вернуться в свой крохотный кабинет. Риса неделю стеснялась и не говорила с родителями. Она не выходила из спальни, пока голод не заставил ее отправиться на кухню через полтора дня после ее позора. С каждым шагом она проклинала свою слабость — она лучше голодала бы до смерти, чем снова появилась на публике. Фита взглянула на ее заплаканное лицо, усадила ее и подавала ей тарелку за тарелкой. Наверное, еда осталась с банкета Петро, но Риса не могла переживать из-за этого.

Она постоянно говорила себе, что не переживала, что боги отказались от нее. Но это беспокоило ее, как зубная боль, постоянно пульсировало тупой болью. Она думала об отказе всякий раз, когда видела улыбающихся богов на стелах, украшающих казу, или когда слышала, как слуги упоминали их имена. Она думала об этом, когда смотрела на город, видела потрепанные украшения Праздника Двух лун, свисающие с гондол или плавающие в каналах. Она думала об этом в одинокие мгновения, когда скучала по младшему брату и гадала, что он делал.

После того, как она закрылась, родители были добрыми. Казалось, они решили делать вид, что ничего необычного не произошло. Они вели себя с ней так же, как до этого, говорили о работе, сплетничали о других семьях Семи и Тридцати. Они не говорили о Петро, не обсуждали Осмотр. Хоть она оставалась одна, все было почти так, словно тот день не произошел.

Но с каждым звоном колоколов на площади замка Риса знала, что это произошло. Она пыталась не представлять разговоры родителей, когда ее не было рядом — тихие диалоги о том, как они гордились другими детьми, признания, что Риса была их разочарованием. Она пыталась прогонять эти мысли из головы, приглушать их отрицанием, закрывать их глубже в себе. Но они часто выбирались из трещин и донимали ее.

— Хорошо выглядишь сегодня, казаррина, — сказал Маттио, когда она прошла мимо. Крупный нежный мужчина поприветствовал ее, отвлекшись от ведра с битым стеклом. Было поздно притворяться, что она его не слышала. Маттио был ее любимым мастером, он всегда играл с ней и поддерживал развитие ее навыков. Отец научил ее резать стекло стилусом с бриллиантовым наконечником, но это Маттио заставил ее делать это снова и снова, пока она не смогла вырезать даже сложные изгибы без изъянов или случайных сколов. Это Маттио научил ее, как следить за раскаленным стеклом, чтобы понять его температуру, и как соединить стекло разного цвета. От Маттио она получила первые уроки выдувания стекла. Он всегда хвалил то, что было правильным в ее творениях, и отмечал, что можно было улучшить. — Это новая чаша? — спросил он. — Можно посмотреть?

Она робко отдала творение ему. Он провел пальцами по краю.

— Гладкая и ровная, — он впечатлено кивнул. — Мало пузырьков, — он сжал край и поднял чашу к солнцу, льющемуся в дверь мастерской. — Красивые краски. Ты хорошо постаралась, казаррина!

Риса покраснела от его похвалы. Но это непривычное чувство было приятным. Благодарность текла бы по ней раскаленной рекой, но теперь она только резала горячим ножом, усиливая ее горе, которое она терпела последние несколько дней.

— Казарро! — ремесленник развернулся и позвал Эро.

— Маттио, не надо, — взмолилась Риса. Она пыталась двигаться по мастерской как можно быстрее, чтобы Эро не увидел ее. Она не хотела говорить с отцом.

— Посмотри, что сделала твоя дочь, — позвал Маттио.

Эро оторвал взгляд от печи с шестом в руке. На конце сиял шар стекла. Дядя Фредо забрал шест, кивнул Эро отойти. Ее отец поднял палец, показав, что ему нужна минутка. Он вытащил из ведра с водой ветку с одного из оливковых деревьев семьи, срезанную утром. Серебристо-зеленые листья длиной с палец блестели, вода капала, когда Эро поднял ее в воздух. Вода не давала дереву и листьям вспыхнуть, когда он поднес ветку к раскаленному жидкому стеклу. От ветки стал подниматься пар, Эро чертил знаки богов в воздухе, шептал молитвы, чтобы благословить стекло, пока оно принимало облик.

Риса ощутила энергию в воздухе, действовали чары. Ее отец вернул ветку в ведро, Фредо погрузил шест в печь. Этот ритуал, церемония создания, должна была стать ее по праву рождения. Но не будет. Она остаток жизни будет стоять на расстоянии руки, ощущать, как чары наполняют творения отца. От этого осознания на сердце стало тяжелее.

Эро вытер пот со лба, прошел по мастерской.

— У нее хорошее чувство цвета, — Маттио протянул чашу.

Риса посмотрела на пол, пока ее отец разглядывал творение.

— Мило, — отметил он. — Интересная техника, — она посмотрела на него с надеждой. Он говорил серьезно, но все испортил, добавив. — Тебе не нравится традиционное выдувание стекла, милая? Ты быстро продвигаешься в искусстве.

— Она хороша с горячим стеклом, когда хочет, — ответил Маттио. — Лучше многих наших учеников, когда они начинают. Это в ее крови.

— Тогда я не понимаю, почему она… — Эро притих и перефразировал. — Ты должна чаще быть с нами у печей, Риса.

Риса злилась все больше, пока они говорили. Ее отец считал ее эксперименты милыми, но думал о них как о трате времени. Она подавила гнев и сказала полу:

— Мне никогда не быть как ты или Ромельдо, казарро.

— Всегда есть искусство окон, как у твоей мамы, — предложил Эро. — Может, если будешь чаще с ней…

Риса подняла голову и смотрела на нее, сердце стало свинцовым.

— Прости, что мешаюсь.

Эро раздраженно вздохнул. Больше пота выступило на лбу.

— Дочь, я пытался быть терпеливым на этой неделе. Мне неприятно видеть, как ты игнорируешь искусства Диветри…

— Ну-ну, — Маттио играл миротворца. — Риса знает выдувание стекла или создание свинцовых окон.

— Но отворачивается от этого, — прогремел Эро, злясь от слов Маттио. — Сотни лет традиций Диветри!