Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том второй. Агнес

— А-а, — заорал вор и заговорил скороговоркой, — Ульм мне сказал, чтобы я вызвал вас к епископу. Сказал, что даст мне монашеское одеяние. Я отказывался. А он мне сказал, что я все равно уже замазан, а пять талеров мне не помешают.

— Он еще тебе пять монет дал?

— Да, господин, — вор указал на Сыча, — эти господа у меня все забрали, у них все мои деньги.

— И ты согласился?

— Я почувствовал неладное, господин, я испугался, но Ульм сказал мне, что меня прирежет прямо за углом, если я не соглашусь, и послал со мной человека, чтобы я не сбежал, он держал меня за капюшон, когда я шел к дому купца.

— Он сказал вызвать меня к епископу?

— Да-да, и дал мне пять монет, и еще сказал, чтобы я не торопился и пришел в дом купца уже ближе к сумеркам, но я волновался, что в темноте тот человек, что вел меня, меня зарежет и заберет серебро. И поэтому шел быстро. И пришел, когда еще было светло.

«Слава Богу, что ты еще и трус, дождись они темноты, я бы их не заметил».

— Значит, ты не знаешь, что это были за люди?

— Нет, господин, не знаю. Клянусь Богом, не знаю, я бы все сказал, но не знаю ничего.

— Испугался он, экселенц, мы его не в городе нашли, в деревне у сестры прятался, паскуда. Все понял, когда узнал, какую он кашу заварил, почуял, что набедокурил и бежать кинулся.

— А ты с трактирщиком о бригантах не говорил? — спросил Волков.

— Как же не говорить, говорил! Все у него спросил. Он рассказывал, что заказывали, что пили, говорит, что они не скаредничали и что серебро заранее делили, прямо в кабаке. Видно, им часть денег вперед дали. Но сильно не пили, вели себя тихо. Хотя по виду люди весьма злые были, резаные, колотые, ремесла либо воинского, либо разбойного.

— А еще трактирщик сказал, что среди них и грамотные были, этот самый Ульм записки читал, что ему приносили, а один из них письмо на почту отправлял, — добавил Еж.

— Записки? Письмо на почту? — сразу насторожился кавалер.

— Ага, мальчишку посыльного один из них с письмом на почту отправлял, — говорил Еж.

А Сыч сразу смекнул, хлопнул себя по лбу:

— Эх, балда я!

— Конечно, балда! — строго сказал Волков.

— Надо ехать в Мален на почту!

— Поезжай, почтмейстер Фольрих мой хороший друг, скажите, что вы от меня. Он должен помочь.

— Сейчас поедем, экселенц, только пообедаем.

Волков повернулся и пошел в дом, где на пороге его, как всегда, ждала, не жена, а, конечно же, госпожа Ланге. Как всегда в чистом платье, с белоснежными кружевами, прическа — волос к волосу, сама улыбается, а на лице уже видны ее веснушки.

— Здравствуйте, господин мой, — она делает книксен.

Очень захотелось ему ее обнять, к груди прикоснуться, к крепкому заду ее, хоть даже через платье, да нельзя — кругом люди, слуги.

— Рад вас видеть, госпожа Ланге.

Он передал ей перчатки и берет, уже почти прошел в дом, а тут ему Сыч кричит:

— Экселенц!

Волков поворачивается к нему.

— А с этим что делать? — Фриц Ламме толкает вора в спину.

Волков и не раздумывает ни мгновения:

— Найди ему брата Ипполита, пусть исповедует, — отвечает кавалер. — Потом повесь.

— А-а-а, — заорал вор, — господин, простите, простите…

Сыч снова бьет его своим крепким кулаком в бок:

— Да не ори ты, оглашенный.

Вор поперхнулся и упал на землю, затих сразу. А Сыч снова кричит:

— А где повесить-то его? На забор?

— Экий ты дурень, Фриц Ламме, — отвечает ему не кавалер, а Бригитт Ланге, — зачем же дрянь всякая на нашем заборе нужна. Архитектор уже давно на перекрестке хорошую виселицу вкопал, там и вешай его, подлеца.

— Это там, где кузнец новую кузню поставил, на том перекрестке?

— На том, на том, — отвечает Бригитт и закрывает дверь.

Она молодец, она все знает, что дома и хозяйства касается. Волков пропускает ее вперед и, пока нет никого, хватает за зад. Госпожа Ланге улыбается. Но руку его отпихивает. Не до того сейчас. Полон дом людей.

Госпожа Эшбахт после того, как узнала, что он дома не останется, а как поест, так уедет в Мален, изъявила желание говорить с ним.

— Так говорите, — отвечал он, поудобнее устраиваясь в кресле.

— Хочу говорить, чтобы лишние уши не слыхали, — отвечала жена, прося его подняться к ней в покои.

А Волкову неохота вставать, нога после езды еще болит. Да и странно то, что говорить жена желает наедине. Хотя монахини, что сидит на скамье у стены, Элеонора Августа никогда не стеснялась. А больше в обеденной зале нет никого.

— Тут говорите, — отвечает он, — нога болит по ступеням скакать.

А госпожа Эшбахт в слезы ни с того, ни с сего.

«Господь Вседержитель! Да откуда у нее их столько, постоянно плачет, а раньше, когда зла была, так слез почти не было».

Монашка, еще одна зараза в доме, сидит, губы скривила, на него коситься.

«Выгнать бы ее к чертям, пусть катиться в свой монастырь. Она жену подбивает на всякое, не иначе. Да нельзя, вроде как от отца Теодора ее в дом взял и вроде для дела. За беременностью жены смотреть».

— Что же вы рыдаете, госпожа моя? Что опять не так? — морщась спрашивает он.

— Дом как чужой мне, — сквозь слезы говорит ему госпожа Эшбахт. — Все не так тут.

— Так что же тут не так? — недоумевает кавалер.

— Все не так, все! Вы-то то знаете, что не так, знаете, о чем я! — говорит она, рыдая, да еще и с упреком, как без него.

— Нет, не знаю, вы уже меня просветите, что не так с нашим домом, — отвечает он тоном терпеливого человека.

Тут Элеонора Августа даже рыдать на миг престала, стала холодной, как прежде, колючей:

— Не могу я жить под одной крышей с беспутной женщиной.

— Вы то про госпожу Ланге говорите? — уточняет Волков, хотя что тут уточнять еще.

Жена молчит, словно ей даже противно имя это повторить. Но то, что речь идет Бригитт, и по ее лицу понятно.

Кавалер на нее уставился сурово. Теперь он понял, о чем пойдет речь. Смотрит на жену и молчит, ждет, что она дальше скажет.

— Извольте ей от дома отказать, — четко и уже без намека на слезы в голосе говорит жена.

— Так она товарка ваша, вы ее сюда привезли, — отвечает он жене, — отчего же теперь ей от дома отказывать?

— Я не знала, что она женщина подлая.

— Как же вы не знали, если все знали, что родилась она от человека подлого, от конюха или от лакея, кажется.

— Не в рождении ее подлость, а в нечестности ее.

— В чем же ее нечестность? — деланно удивляется кавалер. — Наоборот, я вижу, что честна она, дом в порядке содержит, слуг в строгости. Уж даже и не знаю, в чем госпожу Ланге упрекнуть.

— Вы знаете, о чем я говорю!

— О чем же?

— Вы знаете! — почти кричит жена.

— Скажите сами! — сурово произносит кавалер.

— Она с вами делит ложе, — говорит Элеонора Августа и тут же срывается в слезы снова, кричит. — При всех: при слугах, при людях ваших, все то знают. Так беспутная еще и бахвалиться тем.