Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том второй. Агнес

И уж тут народ стал смеяться, не стесняясь, даже жены ртов не прикрывали больше. А еще и свистнул кто-то.

И уже хохот, и уже улюлюканье по дому Господа понеслись. До самых образов под потолком долетал срам и поругание. Вертеп, вертеп, а не храм.

— Господи, — говорил викарий, закрывая глаза рукой, — как бы храм по-новой святить не пришлось.

— Позор-то какой, на все окрестные земли позор тогда будет, — в тон ему причитал еще один старый поп.

Уж как дослужили сию службу викарий и его помощники, они сами не помнили, знали, что под хохот и насмешливые разговоры паствы, которая проповедь и не слушала. Викарий старался, торопился закончить дело, все совершал сам, потому как первосвященника своего, который убежал от позора в ризницу, так до конца ритуала он и не видел.

А на выходе после службы почти никто денег в соборную кружку не кидал. Люди выходили, вспоминали конфузы епископа, посмеивались. Женщины и те смеялись, не стесняясь. А у ступеней храма собралась немалая группа зажиточных горожан, они уж хохотали без стеснения. И один из них, тот, что в большом берете, спрашивал другого:

— А ты, Отто Броммер, и ты, Вольф Мейер, не боитесь вы, что Господь накажет вас за то, что вы орали петухом в его доме?

— Так мы орали не для себя, — смеялся тот, что было одет в яркий колет с резаными буфами. — То мы делали не для смеха и не из озорства глупого, а для товарища, для брата-солдата.

— Верно-верно, — поддерживали его другие мужи, что стояли тут кругом, тоже посмеиваясь, — то не для шалости, а для святого товарищеского дела.

— То так братья, то истинно, Бог всегда на нашей стороне, господа ландскнехты. Так пойдемте промочим горло и как следует поедим, я за все плачу, — предложил тот, что был в богатом берете.

Зажиточные господа на такое предложение отвечали дружным согласием.

За быстрым шипением следует звонкий хлопок, а за стрелами быстрого оранжевого огня вылетают и разрастаются мелочно-белые клубы дыма.

— Второй ряд, на линию стрельбы, — кричит молодой, совсем еще молодой ротмистр. — Первый, заряжаться!

Стрелки первой линии кладут мушкеты на плечо, берут рогатины и, чуть толкаясь со стрелками второй линии, идут назад. Стрелки второй линии занимают их место. Неспеша ставят рогатины, кладут на них мушкеты и… ждут, дуют на фитили. Не стреляют. Команды не было, да и пока ветер хоть чуть не разгонит дым, не видно, куда стрелять. До мешков, набитых песком, сто шагов, не меньше — далеко, через этот плотный белый дым толком не прицелишься.

Ротмистр Вилли дожидается, пока ветерок отгонит и рассеет белое марево, и кричит:

— Пали!

Снова свист вырывающегося из дул огня, хлопки, снова белый дым. Волков, Брюнхвальд и Роха стоят чуть поодаль. Волкову дым не мешает, он даже со своего места видит, как пули нет-нет, да и попадают в мешки, мешки лопаются, песок из них вылетает фонтанами.

— Попадают, — замечает Брюнхвальд.

— Это если враг не будет стоять в строю, — говорит Роха, — а если будет плотный, как положено, строй, так будем рядами выкашивать.

— Третий ряд, на линию стрельбы, — кричит Вилли, — второй ряд, заряжаться.

Это хорошо они придумали стрелять рядами. Даже с небольшой площади солдаты, не мешая друг другу, могут вести постоянный прицельный огонь. Раньше стрелки выходили на позицию все вместе и палили все вместе, часто бестолково, не прицельно, мешали друг другу, потом так же все уходили за спины пехоты заряжаться.

А теперь вон как. Никому не понравиться стоять или идти медленным приставным шагом под таким огнем. Особенно первым рядам. Идешь, а в тебя словно гвозди вбивают. И ведь никакой доспех от новых этих мушкетов не защитит. Даже на ста шагах.

Волков глядит вдаль, он еще не стар, еще может разглядеть мешки с песком. Целых среди них почти не осталось. Почти все разорваны. «Сдулись», песок просыпался.

«Надо больше, больше мушкетов».

— Четвертый ряд, на линию стрельбы, третий, заряжаться! — кричит Вилли.

И тут за спиной кавалер слышит знакомый голос:

— Фу, экселенц, насилу вас нашел.

Офицеры поворачиваются. Конечно, это Фриц Ламме и его новый друг Еж.

— Представляете, экселенц, эта морда на входе в лагерь меня к вам не пускала. Меня к вам не пускала!

— Какая еще морда? — не понимает Волков.

— Да этот сержантишка из людей Рене, беззубый такой, корчит из себя офицера. Еле уговорил дурака, — продолжает Сыч.

— За то, что он тебя в лагерь пустил без разрешения дежурного офицера, — назидательно говорит Брюнхвальд, — он будет наказан.

— Да ладно вам свирепствовать, — говорит Сыч, а потом тут же понижает голос, обращаясь к кавалеру, — нашли мы, кому тот варнак из трактира писал письмо.

— Нашли? — с надеждой спрашивал Волков.

— Ага, почтмейстер, товарищ ваш, шибко помог. Сам он с сопляком-посыльным сидел, по книге адреса перебирал, пока тот не вспомнил.

— Ну, так кому письмо было и куда?

— Письмишко было в Вильбург, бабенке одной, что живет на улице Масленников, зовут ее Элиза Веленбрант.

Тут Фриц Ламме замолчал. Волков молчал тоже, Сыч смотрел на него, а он смотрел, как мушкетеров на позиции огня меняют аркебузиры, как они строятся в линии, готовясь к стрельбе.

— Ну, экселенц, делать-то дальше что будем? — нетерпеливо спрашивает Сыч.

Волков ему не отвечает, он подзывает к себе Увальня. Тот уже совсем, кажется, выздоровел, теперь несет службу как прежде:

— Александр!

— Да, полковник.

— Капитана Бертье ко мне. Я буду у главной палатки.

Пока Увалень искал Бертье, Волков, забыв про стрельбы — не до них, тут дело было поважнее, шел к палатке и расспрашивал, как искали адрес. Сыч ему все подробно рассказывал. Еж, который шел сзади, хоть Сыч на это и злился, вставлял реплики. Уточнял.

Пока они дошли до палатки, туда уже пришел Бертье. Волков его издали по его яркой одежде узнавал.

— Друг мой, помните то дело в овраге, когда вы убили капитана наемников? — вспоминал кавалер, подойдя к нему.

— Да как же мне такое забыть, то был лучший день в моей жизни, — отвечал красавец, улыбаясь.

— А тот сержант из людей фон Финка, что был с вами в овраге, кажется, он служит теперь при вас.

— Эйнц Роммер, да, я после дела в овраге позвал его в свою роту, он согласился, с семьей переехал к вам в земли, получил свой надел на солдатском поле. Поставил домишко у амбаров, недалеко от сыроварни Брюнхвальда.

— Кажется, он неплохой боец.

— Отличный боец, руки у него не слабее, чем у вас, насчет меча или тесака, он, конечно, не так хорош, но что касается протазана или алебарды, так тут он мастер. Не приведи Бог такого встретить. Руки у него сильные, сам ловок. Еще и суров, солдаты его уважают.

— Значит, хороший сержант и хороший боец.