Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том второй. Агнес

— Да, полковник, — говорил капитан и тут же добавлял, — жаль только, что туп.

— Туп?

— Абсолютно, как дерево дуб. Я говорил ему: учись, болван, учись, научишься читать и писать — получишь чин старшего сержанта или даже прапорщика, а может потом и чином офицера кто жалует. Он обрадовался, пытался учить, но так грамоту и не осилил, бросил. Ни читать, ни считать толком не умеет.

— Так прикажите ему ко мне быть, и еще пару людей покрепче и помоложе с ним отправьте.

Бертье с улыбочкой кивает на Сыча:

— Этот прохвост какое-то дело затевает?

Сыч тоже улыбается.

— Дело затеваю я, — серьезно отвечает Волков.

— А может, для дела и я сгожусь? — предлагает себя Бертье.

— Нет, — все так же серьезно отвечает Волков, — для такого дела хватит и тупого сержанта с парой крепких солдат, а хороший капитан мне на должности командира роты нужен.

Бертье все понял:

— Сейчас пришлю вам Роммера и пару проверенных молодых солдат с ним.

Когда он ушел, Сыч сказал:

— Значит, ехать нам в Вильбург.

— Да, надо найди ту бабенку. Как ее там?..

— Элиза Веленбрант, — напомнил Фриц Ламме.

— Да. Нади ее, а через нее того бриганта, что писал ей.

— А через него найти и главаря? — догадался Сыч.

— Да, а его уже ко мне нужно будет привезти. Живым. Хочу, чтобы он мне пальцем указал на того, кто его нанял. Ясно?

— Чего же тут неясного, — вступил в разговор Еж. — Все ясно, экселенц. Сделаем.

Волков уставился на него чуть растеряно. Кроме Сыча никто так его не называл. Это было необычно. А вот Сыч почему-то разозлился:

— Вот чего ты в разговор всякий раз норовишь залезть, дура ты лопоухая?

Еж в растерянности раскрыл рот, а Волков засмеялся.

Но Сыч не смеялся, он был зол:

— «Экселенц», — передразнил он Ежа, — лезет еще, болван, чего лезешь, без тебя, что ли, не решат люди? — он снова кривляет Ежа. — «Все ясно, экселенц, все сделаем». Сделает он, полено ушастое. Стой молча, когда люди разговаривают, не лезь. Балда.

Еж, насупившись, молчал, Волков все еще посмеивался, когда Сыч, чуть остыв, заговорил:

— Сержант этот, Роммер, с солдатами, мне вроде как в помощь будут?

— Тебе в помощь, — кавалер кивает.

— Сержанта мне в подчинение? — Сыч задумывается. — Это я, значит, чином выше сержанта буду?

— Прапорщик, как минимум, — смеется Волков.

— Как Максимилиан? — восклицает Фриц Ламме.

— Да. Как Максимилиан.

— А… Теперь-то он нос предо мной задирать не будет, — Сыч откровенно доволен. И тут же становиться снова серьезным. — А сержант с людьми — это хорошо. Помощь в деле таком не помешает, — он задумывается, — коней для них на конюшне вашей взять?

— Да, скажешь госпоже Ланге, что я велел.

— Я мальчишку-рассыльного еще с собой возьму, чтобы опознал бриганта. Чтобы тот не отвертелся, когда прижмем.

— Мысль верная. Бери.

— Деньги, экселенц.

Обычно Сыч делал мину, когда просил деньги, корчил жалостливую морду или улыбался заискивающе, а тут нет, серьезен, как никогда.

Волков достает из кошеля золотой, вкладывает его в крепкую руку Сыча:

— Привези мне бородатого, Фриц Ламме, живым привези.

Фриц обычно болтлив, за деньгу пообещает все, что угодно, а тут молчит, золотой в руке зажал и только кивает в ответ.

После обеда он с Гренером-старшим и Брюнхвальдом хотел посмотреть кавалеристов. Посмотреть сбруи, потники, как кованы к лету. Брюнхвальд жаловался, что кавалеристы просят больше овса, чем следует. А Гренер говорил, что лошади у кавалеристов весьма крупны, вот и нужно им еды больше.

Но когда обед кончался, к нему пришел солдат, встал невдалеке, не решаясь прерывать делами обед командира и ожидая, что поклонник обратит на него внимание.

— Ну, что там у тебя? — спросил его кавалер, отставляя тарелку с костями от жареной с чесноком курицы.

— Сержант говорит, что к вам пришли, но пускать не решается.

— Кто пришел?

— Купчишка.

— В шею его, — лаконичен Волков.

— Так мы и хотели, но купчишка орет, что он ваш. Что ему очень до вас надо.

— Очень?

— Очень, — кивает солдат, — морда у него в кровь бита.

— Морда в кровь? Имя как его?

— Кажись… — солдат вспоминает, — Гельмандис, что ли?

— Может Гевельдас? — предполагает кавалер.

— Да, точно, господин! Так он и назвался.

— Пусть проходит, — распоряжается Волков.

Да, морда у купца была бита. И били, кажется, от души, крепко били. Нос распух, был сломан, вся одежда спереди в бурых потеках, рукава, как вытирался, тоже. Шапки нет, на лбу еще огромная красная шишка, назавтра будет багровой или синей, левая скула отекла, рассечена. Нет, его били не кулаками. Палками били.

— Господин, — причитал купец, — господин, что мне делать, что делать?

Волков поморщился, встал из-за стола:

— Господа, идите к кавалеристам, я скоро буду.

Брюнхвальд и Гренер обещали после обеда сразу идти в эскадрон.

Кавалер взял купца за локоть, хотел отвести его в сторону, а тот завыл вдруг от боли.

— Чего ты?

— Рука, — подвывал купец, — палками били, а я закрывался, и все по рукам, по рукам попадало.

— Купчишки били?

— Они. На пристани меня поймали и сюда вели, чтобы я у вас узнал, когда деньги вы им отдадите.

— Подлецы. Собаки, били за то, что я деньги не отдаю?

— За то, что я ручался за векселя ваши, говорил, что вам верит можно, — Гевельдас захныкал. — Зачем только я с вами связался? Всю дорогу, пока шли, они меня били.

Волкову тут смешно стало, но сдерживал смех, старался быть серьезным:

— Будет, будет тебе. Ишь ведь, купчишки люди мирные, а вон как за свое серебро готовы свирепствовать. А ты не плачь, говорю.

— Да как же не плакать, когда они грозились, если деньги им не верну за все векселя, так и дом мне спалить.

— Не посмеют, то дело подсудное.

— Грозились баржи мои забрать, склад мой сжечь.

— Говорю же, не посмеют.

— Убить грозились.

— Не допущу.

— Да как вы не допустите, если вы тут, а я там, — купец махал рукой и тут же морщился от боли. — Больно-то как, не сломали ли они мне кости.

— Пока ты мне нужен, не допущу.

Волков пробует его руку. Хоть купец и снова орет, но кости в руке не сломаны.

— Не допустите, а брань тоже не допустите? Они еще… Бранились подло.

— Что говорили?

— Говорили, что хуже жида, только жид выкрест.

— Кто тебе еще такое скажет, так ты в ответ говори, что напишешь донос на него в Святую Инквизицию, а тому горлопану святые отцы уже разъяснят, кто лучше, а кто хуже. И так разъяснят, что мало ему не будет.

Гевельдас на мгновение даже перестал причитать, такая мысль ему, кажется, понравилась. Но вспомнив свою главную беду, снова начал:

— А что же мне с купцами, с векселями делать? Они ведь и вправду меня убить могут. Деньги-то вы немалые у них взяли.