Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

Я встретилась с ним взглядом, и меня охватило странное детское желание довериться ему, спрятаться под свой панцирь, чтобы мир продолжил проноситься мимо, не касаясь меня, как раньше, но…

Бад.

Я пыталась сбежать. Правда. Но мои ноги слишком ослабли и не слушались, и Локк поймал меня за талию раньше, чем я успела выскочить из гостиной.

Я царапалась и брызгала слюной. Он дотащил меня до гардеробной и закинул внутрь, как повар, который бросает половинку говяжьей туши в ледник. Дверца захлопнулась, и я осталась в темноте наедине с затхлым, густым запахом давно не ношенных меховых пальто и звуком собственного дыхания.

– Мистер Локк? – Мой голос сделался совсем высоким и дрожал. – Мистер Локк, пожалуйста, простите… – Я лепетала что-то, потом умоляла, потом плакала. Дверь не открылась.

Хорошей героине положено молча сидеть в темнице, составляя дерзкий план побега, ненавидя своих врагов и пылая праведным гневом. Вместо этого я с заплаканными глазами и дрожащими руками молила о пощаде.

Легко ненавидеть кого-нибудь в книге. Я, будучи заядлым читателем, прекрасно знаю, как любой персонаж по мановению писательского пера может превратиться в Мерзавца (не зря острые углы заглавной «М» напоминают кинжалы или клыки). Но в жизни все не так. Мистер Локк по-прежнему оставался мистером Локком – человеком, который взял меня под крыло, когда моему родному отцу было не до меня. Я сама не хотела его ненавидеть; я просто мечтала отменить последние пару – тройку часов.

Не знаю, сколько я просидела в гардеробной. В такие моменты восприятие времени становится ненадежным и непостоянным.

Наконец раздался настойчивый стук в дверь, а затем голос мистера Локка:

– Проходите, проходите, господа. Слава богу, вы приехали. – Возня, шаги, скрип дверных петель. – Она сейчас немного агрессивна. Уверены, что справитесь с ней?

Другой голос ответил, что это не вызовет затруднений. Он и его персонал имеют большой опыт в таких вопросах. Возможно, мистер Локк пожелает выйти в другую комнату, чтобы избежать лишних потрясений?

– Нет, нет. Я хочу присутствовать.

Снова шаги обутых в ботинки ног. Шурх, щелк, дверца гардеробной открылась, и в проеме, обрамленные вечерним солнцем, возникли три мужских силуэта. Грубые руки в перчатках схватили меня за плечи и выволокли в коридор. Ноги меня совсем не слушались.

– Мистер Локк, прошу вас, я ничего не знаю, я не хотела, не отдавайте меня им…

Влажная тряпочка с медово-сладким запахом зажала мне нос и рот. Я закричала, но приторный запах продолжил расползаться, пока мои глаза и тело не погрузились в глухую сахарную темноту.

В последний момент я испытала смутное облегчение: по крайней мере, в темноте я уже не видела жалости в глазах мистера Локка.

Первое, что замечаешь в таком месте, – это запах. Ты еще не успел проснуться, а запах уже проникает в темноту под веками: крахмал, нашатырь, щелок и еще что-то, похожее на панику, которую десятилетиями перегоняли и настаивали в больничных стенах. И еще ты чувствуешь собственный запах, сальный и душный, как у мяса, которое на долгий срок забыли на столе.

Поэтому когда я открыла глаза – это было непросто, примерно как разделить две карамельки, слипшиеся в кармане, – то не удивилась, обнаружив себя в незнакомой комнате с серо-зелеными стенами. Все привычные атрибуты спальни отсутствовали: здесь были только гладкий, чисто вымытый пол и два узких окна, дававших мало света. Солнечные лучи, проникавшие сквозь них, казались приглушенными.

Ни одна мышца в моем теле не слушалась, как будто все они отделились от костей, а в голове стучало. Отчаянно хотелось пить. Но по-настоящему я испугалась лишь тогда, когда попыталась ощупать талию, чтобы проверить, на месте ли монетка, и не смогла: мои запястья удерживали мягкие шерстяные манжеты.

Страх, разумеется, ничем мне не помог, только заставил еще сильнее вспотеть.

Несколько часов я пролежала наедине с собственным страхом, пульсом, стучащим в голове, и пересохшим горлом, думая о судьбе Бада, Джейн и моего отца и о том, как сильно я скучаю по пыльному, выдержанному аромату особняка Локка. И как ужасно и неправильно все обернулось. К тому времени, когда медсестры наконец явились, ожидание меня измучило.

Медсестры были прямые, как жерди, с огрубевшими от щелока руками и ласковыми голосами.

– Ну-ка давай привстанем и покушаем. Будь хорошей девочкой, – велели они, и я послушалась. Съела какую-то безвкусную массу, которая, видимо, когда-то была овсянкой, выпила три стакана воды, по приказу медсестер помочилась в открытую металлическую емкость и даже не сопротивлялась, когда мне велели лечь обратно и застегнули манжеты на руках.

Единственная моя попытка сопротивления (такая маленькая и жалкая) заключалась в том, что я незаметно вытащила из-за пояса монетку, круглую и горячую, и спрятала в ладони. Мне удалось пережить ночь, сжимая ее и грезя о королеве с серебряным лицом, чей корабль рассекает волны далеких морей, не зная преград.

На следующее утро я ждала, что ко мне вот-вот явится легион мрачных докторов, которые будут делать мне уколы и бить, – о таком всегда рассказывали в сенсационных газетных статьях о заведениях для душевнобольных. Еще много часов я пролежала, разглядывая тусклые солнечные блики, перемещавшиеся по полу, прежде чем вспомнила урок, усвоенный еще в детстве: чтобы сломить человека, не нужно ни боли, ни страданий; достаточно времени.

Времени, которое сидит у тебя на груди, словно дракон, покрытый черной чешуей, пока минуты щелкают, как когти по полу, а часы пролетают мимо, взмахивая демоническими крылами.

Медсестры приходили еще дважды, чтобы повторить свои ритуалы. Я покорно выполняла все, поэтому они сюсюкали со мной. Когда я, заикаясь, попросила встречи с доктором, потому что произошла ужасная ошибка и я на самом деле никакая не сумасшедшая, одна из них даже захихикала.

– Он ужасно занят, милая. По расписанию тебя должны осмотреть завтра или, по крайней мере, на этой неделе. – Потом она погладила меня по голове – со взрослым человеком никто бы себе такого не позволил – и добавила: – Но ты очень хорошо себя вела, поэтому на ночь мы не будем пристегивать тебе руки.

От того, как она это сказала – словно я должна быть благодарна за то, что меня не связывают и я могу пользоваться простым человеческим правом шевелить руками и трогать ими что-то кроме накрахмаленных до хруста простыней, – у меня внутри начал разгораться уголек ярости. Я понимала: если дать ему волю, он превратится в пожар, бушующее пламя, которое заставит меня разорвать простыни и швырнуть овсянку в стену, сверкая побелевшими от гнева глазами. После этого никто не поверит, что я в своем уме. Поэтому я растоптала уголек.