Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

Видимо, без денег я перестала быть «совершенно уникальным экземпляром» и «пограничным явлением», и кожа моя была вовсе не «необычного цвета»; я стала просто цветной. Подумав об этом, я почувствовала, как холодная тяжесть всех этих правил, законов и опасностей сковывает меня по рукам и ногам, давит на легкие.

Я молча побрела на свое место. Все равно я не планировала надолго задерживаться в этом дурацком мире с его дурацкими правилами.

Я пристроилась на краешке заполненной скамьи в самом конце, сжимая монетку в потной ладони. Только когда поезд тронулся, я заметила, что Бад уставился в пространство рядом со мной, тихо рыча. В проходе никого не было, но мне показалось, что я слышу тихий равномерный шелест, похожий на дыхание.

Я подумала о золотом перышке, пропашем с головы Соломона, и покрепче прижала к себе наволочку, чувствуя, как в живот врезается уголок отцовской книги. Я не сводила глаз с сине-зеленого деревенского пейзажа за окном.

Через сорок минут проводник в начале вагона прокричал:

– Станция Тернерс, последняя остановка перед Луисвиллом.

Поезд замедлился. Двери открылись. Я помедлила, задержав дыхание, а потом бросилась к выходу. Бад сорвался с места вслед за мной. Вдруг мое плечо врезалось во что-то твердое и невидимое, кто-то тихо выругался…

А потом что-то острое и холодное прижалось к моему горлу. Я замерла.

– Не в этот раз, – прошипел голос у меня над ухом. – Давай-ка выберемся из толпы, ладно?

Меня подтолкнули вперед, и я, спотыкаясь, выскочила на деревянную платформу. Меня повели в здание вокзала. Горячее дыхание касалось моего уха, а кончик ножа царапал шею. Бад смотрел на меня встревоженно и зло. «Пока рано», – мысленно сказала я ему.

Бестелесный голос направил меня к облезлой белой двери с надписью «ЖЕНСКИЙ». Я оказалась в полутемной комнатке с зеленой плиткой на стенах.

– А теперь медленно повернись, будь хорошей девочкой…

Вот только я уже давно перестала быть хорошей девочкой.

Я вскинула кулак и ткнула им через плечо, зажав свое серебряное лезвие между пальцами. Что-то жутко и влажно чавкнуло у меня под рукой, раздался дикий вопль. Нож горячо царапнул по моей шее и упал.

– Проклятье…

В это мгновение Бад, очевидно, решил, что невидимых существ тоже можно укусить, если очень постараться, и начал с рычанием хватать воздух. Его зубы поймали что-то твердое, и Бад издал удовлетворенный рык. Я схватила нож, сжала его липкими от крови руками и отозвала пса. Тот подошел ко мне, облизывая покрасневшие губы и разъяренно уставившись на невидимую добычу.

Впрочем, теперь она оказалась не такой уж невидимой. Если присмотреться, можно было различить неровное свечение в воздухе, тяжело вздымающуюся грудь и худое лицо, истекающее темной жидкостью. Один глаз, с ненавистью смотрящий на меня.

– Ваш компас, мистер Илвейн. Отдайте его мне.

Илвейн издал тихое злобное шипение, но стоило мне пригрозить ножом, и он достал из кармана что-то медное и бросил на пол.

Я схватила компас, не сводя глаз с противника.

– Теперь я уйду. Мой вам совет: не пытайтесь больше следовать за мной. – На этот раз мой голос почти не дрожал.

Илвейн издал мрачный смешок.

– И куда ты побежишь, девочка? У тебя нет денег, нет друзей, готовых защитить тебя, нет отца…

– Ваша общая беда в том, – заметила я, – как слепо вы верите в постоянство. Упорядоченный мир останется упорядоченным, закрытая дверь больше не откроется. – Я покачала головой и потянулась к двери. – Какое… ограниченное мышление.

Я ушла.

Вернувшись в светскую суету вокзала, я с притворной непринужденностью прижалась плечом к двери туалета и достала ручку Сэмюэля из наволочки. Я сжала ее на секунду, ловя эхо далекого тепла, а потом поднесла ее кончик к краске на двери.

«Дверь закрывается, ключа нет».

Я процарапала эти слова глубоко, до самого дерева. Раздался глухой скрежет металла, что-то щелкнуло, и я ахнула под тяжестью охватившей меня внезапной усталости. Я прикрыла глаза, прислонившись лбом к двери, и снова подняла ручку.

«Дверь забыта», – написала я.

В следующее мгновение я моргнула и обнаружила, что лежу на полу, а колени болят от падения. Какое-то время я не двигалась, думая, явится ли сюда начальник вокзала, чтобы выяснить, что за бродяжка разлеглась на полу у него на станции, или же мне дадут спокойно поспать часок – другой. Глаза болели, на шее засохла кровь.

Но… у меня получилось. Дверь туалета стала неясной и размытой, слишком непримечательной, чтобы задерживать на ней взгляд. Остальные люди, похоже, и вовсе ее не видели.

– Ха! – тихо и устало выдохнула я. Интересно, долго ли продержится моя работа? Наверное, я успею унести отсюда ноги. Если только сумею подняться.

Кое-как я дотащилась до скамейки на платформе и стала ждать, сжимая в одной руке билет с красной надписью. Я села на следующий же поезд, который шел на юг.

Я сидела, смотрела, как природа за окном становится пышнее и свежее, а холмы перекатываются, словно спины огромных изумрудных китов, и думала: «Я иду к тебе, папа».

Последние триста миль пути пронеслись мимо, будто я надела волшебные сапоги-скороходы, в которых за каждый шаг преодолеваешь по семь миль. Я помню только последовательность мгновений.

Щелк . Я схожу с поезда на огромном, пропахшем по том вокзале Луисвилла. Даже на небе толчея: его пересекают электрические провода и шпили церквей, оно дрожит в волнах горячего воздуха. Бад жмется к моим ногам – ему не нравится.

Щелк . Я стою на пыльной площади возле вокзала и умоляю водителя грузовика подвезти меня. На кузове черными печатными буквами написано: «ПИВОВАРНЯ БЛЮГРАСС». Водитель говорит мне, чтоб я убиралась туда, откуда пришла, а его дружок издает неприличные чмокающие звуки.

Щелк. Мы с Бадом, покачиваясь, едем на запад в скрипучей повозке, нагруженной рыхлыми свежими конопляными стеблями. На козлах сидит мрачный чернокожий мужчина с такой же мрачной маленькой дочерью. Их одежда кажется пестрой и нескладной – на нее столько раз лепили заплатки, что от изначального изделия толком ничего не осталось. Оба смотрят на меня встревоженно и предостерегающе.

Щелк. Наконец-то Нинли.

За прошедшие десять лет город изменился – и в то же время нет. Как и весь мир, пожалуй.

Это место по-прежнему выглядело убого и неприветливо, а горожане все так же смотрели на меня с недовольным прищуром, но улицы успели вымостить. По ним катились автомобили и ходили нувориши в костюмах-тройках с такими большими карманными часами, что за них становилось стыдно. На реке теснились пыхтящие пароходы и баржи. На берегу примостилось что-то вроде мельницы – громоздкое уродливое строение. Клубы пара и дыма висели над головой, превращаясь в густые розоватые облака в свете заходящего солнца. Прогресс и процветание, как сказал бы мистер Локк.