Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

Старушка тихо выдохнула, как будто удар, которого она ждала, наконец ее настиг, а потом рухнула прямо на пороге, неподвижная и сморщенная, будто кучка мятого белья.

Изнутри дом выглядел не лучше, чем снаружи, – неприбранный и неухоженный, как будто необитаемый. Плющ обвил прогнившие подоконники. Банки с консервами поблескивали в тающем вечернем свете. Под потолком гнездились какие-то птицы, оставившие на полу белые брызги помета.

Старушка (моя двоюродная бабушка?) у меня на руках и сама напоминала птичку, легкую и хрупкую. Я положила ее на единственный предмет мебели, не заваленный кусками ткани или грязной посудой, – на кресло-качалку, стоящее на своем месте так давно, что на полу под ним образовались вмятины, – и быстро прикинула, не разбудить ли ее, плеснув холодной воды в лицо, как делали герои в бульварных романах. Однако в итоге я просто оставила ее лежать.

Я покопалась на кухне, подняв писк и суету в рядах ее обитателей. Очень скоро у Бада на зубах что-то неприятно захрустело. Я отыскала три яйца, подплесневевшую луковицу и четыре картофелины, настолько высохшие и сморщенные, что их вполне можно было положить в одну из витрин в особняке Локка («Ампутированные уши, 4 шт., предположительно несъедобные»). У меня в голове раздался голос, очень похожий на голос Джейн: «Ты хоть раз самостоятельно готовила ужин?»

Да разве это трудно?

Как выяснилось – тот, кому доводилось иметь дело со ржавыми сковородками, дрожащим светом свечи и капризной кухонной плитой, уже знает ответ – да, очень трудно. Я нарезала все, погремела посудой и раз сто открыла заслонку, чтобы раздуть огонь посильнее. Я попробовала накрыть сковороду крышкой – без толку. Выловив кусочек картошки, я выяснила, что он подгорел, в то же время оставаясь сыроватым. Даже Бада не прельстила моя стряпня.

Все это отлично помогало отвлечься. В голове почти не осталось места, чтобы задуматься: «Здесь когда-то стояла моя мать»; или: «Вдруг она каким-нибудь чудом выжила, и отец уже нашел ее»; или: «Жаль, что никто из них не научил меня готовить». Я даже почти не думала о синей Двери, хотя та теперь находилась так близко, что я почти слышала печальный шепот оставшегося от нее пепла.

– Что-то я в толк не возьму, ты готовишь ужин или хочешь устроить пожар?

Я уронила кочергу, которую держала в руках, кинулась к открывшейся заслонке печи, обожглась и повернулась к старушке. Та все еще лежала в кресле-качалке, тяжело дыша, но ее глаза приоткрылись и поблескивали в свете свечи.

Я сглотнула.

– Э-эм. Готовлю ужин, мэм…

– Для тебя бабушка Лиззи.

– Да. Бабушка Лиззи. Хотите яичницу с картошкой? Вот эта подгоревшая масса между картофелинами и есть яйца. Думаю, если посолить, станет лучше. – Я соскребла еду на две жестяные тарелки и зачерпнула воды из бочки, стоявшей на разделочном столе. От воды пахло зеленью и смолой.

Мы поужинали в тишине, если не считать хруста горелых корок у нас на зубах. Я не знала, что сказать. Точнее, знала, но у меня было столько вариантов, и я просто не могла определиться.

– Я всегда думала, что однажды она все-таки вернется. – Бабушка Лиззи заговорила уже после того, как Бад облизал наши тарелки, а синева за окном сменилась бархатной чернотой. – Ждала ее.

Я перебрала в уме различные версии правды о судьбе ее племянницы – утонула, оказалась разлучена со мной, навсегда застряла в чужом мире – и выбрала самую простую и самую милосердную.

– Она погибла, когда я была совсем маленькой. Несчастный случай. Если честно, я о ней почти ничего не знаю. – Лиззи не ответила. Я добавила: – Но я знаю, что она хотела вернуться домой. Пыталась добраться… Но так и не смогла.

Бабушка снова резко выдохнула, будто ее ударили кулаком в грудь, и произнесла:

– Ох.

А потом вдруг заплакала, совершенно неожиданно и очень громко. Я ничего не сказала, но пододвинула свой стул поближе к ней и погладила ее по дрожащей спине.

Когда всхлипывания стихли, сменившись прерывистым шмыганьем, я произнесла:

– Я надеялась, что вы… Что вы могли бы рассказать мне что-нибудь о ней. О моей матери.

Она так долго молчала, что я задумалась, не обидела ли ее чем-то. Но потом бабушка со скрипом поднялась, достала из кладовки графин из коричневого стекла и налила в грязноватый стакан некую жидкость, которая на вкус и запах напоминала керосин. Шаркающими шагами Лиззи вернулась в кресло-качалку с графином в руках и устроилась поудобнее.

Потом она заговорила.

Я не стану пересказывать все, что услышала от нее, по двум причинам. Во-первых, это, скорее всего, окажется смертельно скучно. Она рассказала мне о первых шагах моей матери, о том, как однажды та забралась на второй этаж в сарае и спрыгнула оттуда, потому что решила, будто сможет полететь; о том, как она ненавидела батат и обожала свежий мед в сотах; о прекрасных июньских вечерах, когда женщины семейства Ларсонов наблюдали, как она бегает по двору и делает кувырки.

Во-вторых, все эти воспоминания так болезненно, необъяснимо дороги мне, что я пока не готова ни с кем ими делиться. Мне хочется какое-то время подержать их внутри, в подземных водах моей души, чтобы острые углы стерлись и они стали гладкими, как речная галька.

Может, однажды я все расскажу.

– Она очень любила дальний участок и старый гниющий дом, пока мы их не продали. И, скажу тебе честно, об этом я жалею.

– О том, что продали сенокос?

Лиззи кивнула и задумчиво отпила похожего на керосин напитка прямо из горла. (Мой стакан стоял нетронутым; одного запаха хватало, чтобы опалить мне брови.)

– Деньгам-то мы были рады, скрывать не стану, но этот человек из большого города добра нам не принес. И с участком он ничего не сделал, только снес старый дом и оставил гнить. И с тех пор Ади перестала туда ходить. Мне всегда казалось, будто мы ее чем-то обидели.

Я подумала, не сказать ли ей, что она продала участок кому-то из членов зловещего Общества, закрыла дверь между двумя влюбленными подростками и обрекла их на долгие странствия.

– Зато у вас, по крайней мере, нет соседей, – попыталась утешить я.

Лиззи презрительно усмехнулась.

– Сделать-то он ничего не сделал, но продолжает приезжать примерно раз в десять лет. Говорит, проверяет свою недвижимость, ха! В прошлый раз – в девятьсот втором? или первом? – он имел наглость заявиться ко мне на порог и спросить, не видела ли я каких-нибудь подозрительных личностей поблизости. Мол, на его участке творится что-то странное. Я ответила, нет, сэр, и добавила, что человек, у которого есть средства на дорогущие золотые часы и краску для волос – потому что он, знаешь ли, ни капельки не постарел с тех пор, как мы с ним подписали договор, – мог бы найти деньги, чтобы поставить забор, если его так заботит этот проклятущий участок, а не приставать к старым женщинам. – Она сделала еще глоток из коричневого графина и продолжила ворчать себе под нос, жалуясь на богачей, молодежь, досужих нахалов, янки и иностранцев.