Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

По пути сюда я упрямо двигалась к цели и ускользала от преследования, но теперь, уже добравшись до финиша, отчего-то не торопилась сделать последний шаг. Я купила мешочек арахиса на «Речном складе Джуниора», потратив последние деньги, оставшиеся после работы в прачечной, нашла пропахшую табаком скамейку и села. Бад устроился у моих ног, как бронзовый часовой.

Зазвенел колокол, обозначающий окончание смены, и возле мельницы засуетились женщины с худыми лицами и мозолистыми руками, похожими на когти. Согбенные чернокожие рабочие грузили уголь на причалившие пароходы, а на поверхности реки радужно блестела маслянистая пленка.

В конце концов из портовой кухни вышел человек в запачканном фартуке, заявил, что скамейка предназначена для посетителей забегаловки, и прозрачно намекнул, мол, мне же будет лучше, если я уберусь из Нинли до темноты. Будь со мной мистер Локк, такого бы никогда не случилось.

С другой стороны, будь со мной мистер Локк, я бы не смогла нахально рассесться на скамейке и спокойно уставиться на повара, положив руку на голову Бада и ладонью чувствуя его рычание. Я бы не встала, не подошла вплотную к этому незнакомцу и не увидела, как тот съеживается, словно забытый на подоконнике пирог. Будь здесь мистер Локк, я бы не посмела усмехнуться и ответить:

– Я как раз собиралась уходить. Сэр.

Человечек скрылся на кухне, а я вальяжно прошагала обратно к центру города. На мгновение я поймала свое размытое отражение в витрине – вся в грязи, на ногах ботинки не по размеру, пот стекает по вискам, прочерчивая дорожки по покрывшей кожу дорожной пыли, розовато-белые шрамы покрывают руку от запястья до плеча, – и мне пришло в голову, что семилетняя Январри, эта милая маленькая бунтарка, была бы в восторге от семнадцатилетней меня.

Возможно, управляющий гранд-отеля «Риверфронт» тоже вспомнил семилетнюю меня, потому что он не потребовал немедленно вышвырнуть грязную бродяжку за дверь. Или, может, при виде Бада все просто побаивались проделывать со мной такое.

– Добрый вечер. Я ищу, э-э, ферму семейства Ларсонов. Это вроде бы к югу отсюда?

Когда я назвала фамилию, его глаза широко раскрылись, однако он помедлил, как будто сомневался, насколько допустимо с моральной точки зрения направить такое существо, как я, к ни в чем не повинному семейству.

– А вы по какому делу? – нашел компромисс управляющий.

– Это мои… родственники. По матери.

Он бросил на меня взгляд, который ясно говорил: «Врать ты не умеешь», – однако, судя по всему, в городе не слишком хорошо относились к семейству Ларсонов, поскольку управляющий в итоге объяснил, что мне нужно пройти две мили на юг мимо мельницы.

– Смотреть там нынче не на что, – пожал плечами он. – Но она все еще там, насколько мне известно.

Эти последние две мили были намного длиннее обычных. Они растянулись и стали хрупкими. Казалось, один неосторожный шаг – и они рассыплются у меня под ногами, а я сама навечно кану в небытие Порога. Может, я просто устала идти. Может, мне было страшно. Одно дело прочитать книжный пересказ маминой жизни и решить, что ты во все это веришь; совсем другое – постучать в дверь к незнакомым людям и сказать: «Здравствуйте, я совершенно уверена – вы мои двоюродные бабушки».

Я шла, кончиками пальцев касаясь спины Бада. Сумерки опускались нам на плечи, словно влажное фиолетовое покрывало. Реку – бурление и грохот, вызванные движением судов, плеск воды, резкий запах рыбы и грязи – постепенно оттесняли аромат жимолости, звон цикад и крик какой-то птицы, которая ритмично повторяла одни и те же три слога по кругу.

Все это казалось таким знакомым и в то же время чужим. Я представила маленькую девочку в синем платьице, которая бежала по этой же дороге на тонких ножках, похожих на палочки корицы. Потом представила другую девочку, белокожую, с квадратным подбородком, которая пробегала здесь задолго до меня. Аделаида. Мама.

Я бы пропустила поворот, если бы специально не высматривала его. Это была узкая грунтовая дорожка, по обе стороны заросшая терновником. Необрезанные ветви нависали над дорогой. Даже пройдя до самого конца, я все еще сомневалась – кто бы стал жить в такой убогой покосившейся хижине, утопающей в плюще и дикой вьющейся розе? Деревянная кровля позеленела от мха, а сарай совсем развалился.

Но во дворе стоял одинокий старый мул, задремавший на трех ногах, а на руинах сарая с тихим сонным кудахтаньем примостились несколько кур. Огонек – слабый, с трудом проникающий сквозь грязные белые занавески, – мерцал в окне кухни.

Я поднялась по просевшим ступенькам и замерла перед дверью. Бад сел рядом и прислонился к моей ноге.

Дверь была старая – просто несколько серых досок, настолько потертых от времени, что естественные узоры на дереве резко выступали, напоминая отпечатки пальцев. Вместо ручки я увидела кусочек черной кожи; свет свечи пробивался сквозь щели и дыры, будто любопытная домохозяйка.

Это была дверь моей матери. А когда-то и ее матери.

Я выдохнула, занесла руку, чтобы постучать, но в последнее мгновение помедлила. Что, если все это красивая ложь, сказка, которая рассыплется, едва мой кулак коснется двери, такой неумолимо реальной? Что, если мне откроет старик, который переспросит: «Какая такая Аделаида?» Или это будет сама Аделаида, и окажется, что она все-таки сумела вернуться в этот мир, но не стала меня искать.

Дверь открылась раньше, чем я успела коснуться ее.

На пороге возникла древняя и очень ворчливая с виду старуха. Недовольный взгляд, который она устремила на меня снизу вверх, показался мне головокружительно, необъяснимо знакомым. Так смотрят бабушки, когда хотят посетовать: «Ну и молодежь нынче пошла!» Ее морщинистое лицо напоминало грецкий орех. Меня не отпускало сбивающее с толку ощущение, будто я уже видела это лицо с другого ракурса, снизу, может, в детстве…

А потом я вспомнила: старуха, с которой я столкнулась, когда мне было семь лет. Та самая, которая уставилась на меня, будто громом пораженная, и спросила, кто я, черт возьми, такая.

Тогда я от нее убежала. Теперь я этого не сделала.

Ее глаза – покрасневшие, водянистые, затуманенные бело-голубыми пятнами, похожими на облака, – встретились с моими и широко раскрылись. Ее губы разжались.

– Аделаида, дитя мое, что ты сделала с волосами?

Она поморгала, глядя на спутанную копну у меня на голове, окруженную красноватым нимбом из торчащих волосков. Потом нахмурилась и всмотрелась в мое лицо. Ее взгляд забегал, кружа, словно стрелка компаса, которая никак не может найти север.

– Нет… Нет, ты не моя Ади…

– Нет, мэм. – Мой голос прозвучал слишком громко, как внезапный звон колокола в вечерней тишине. – Меня зовут Январри Сколлер. Кажется, вы моя двоюродная бабушка. Аделаида Ларсон… Она была моей матерью.