Мика Ртуть - Сумрачный дар [СИ]

— Очень важно, Шу. — Роне погладил ее по напряженным лопаткам, и тело отозвалось еще одной волной тягучего, животного удовольствия. — Ты даже не представляешь, насколько важно.

— Ну так объясни мне. — С трудом преодолев желание прижиматься к нему, подставляться его ладоням и стонать от удовольствия, Шу приподнялась на локтях и заглянула ему в глаза. — Какого ширхаба происходит? Вы с Люкресом друзья или?..

От воспоминания об этом «или», которое приснилось ей в Тавоссе — или не приснилось? — она опять залилась жаром. А Роне, даже не думающий скрывать, что читает ее мысли, довольно усмехнулся. Но, вместо того чтобы сказать «или»…

— Я не знаком с его высочеством Люкресом, моя прекрасная упрямая Гроза.

— Ты!.. — Она хотела сказать «врешь», но осеклась. Он не врал! Роне говорил чистую правду! Но как?! — Как это может быть? Но… Роне…

— Видимо, ты имеешь в виду того драчливого светлого шера… хм… который просил не называть его имени. Шера Инкогнито. У него еще красивые бирюзовые глаза. — Роне улыбался довольно, как сожравшая кувшин сметаны рысь, разве что усы не облизывал — за неимением усов… А, нет… облизнул нижнюю губу с едва кровоточащей ранкой.

Не успев подумать, а стоит ли, Шу коснулась ее пальцем, забирая боль и залечивая собственный укус. И вздрогнула от прикосновения горячего языка к подушечке пальца. Роне лизнул ее палец и тут же легонько прикусил, продолжая ласкать языком и смотреть ей в глаза так… так хищно, так собственнически… так, что у нее закружилась голова и безумно захотелось потереться о него всем телом, кожа к коже…

— Ты совсем меня запутал, Роне, — получилось жалобно, хрипло и голодно. Да что же с ней такое творится? — Прекрати немедленно!

— Все, что угодно твоему высочеству, — низко, тягуче и без капли смирения пророкотал он.

Его голос отдавался в ней дрожью, а может быть, это была дрожь напряженного мужского тела под ней… Нет, так нельзя. Это непристойно. Недостойно, в конце концов!

— Нашему высочеству угодно… — начала она упрямо, — угодно, чтобы вы перестали морочить мне голову, темный шер Бастерхази!

— При чем тут голова, твое высочество?

— Ты!.. — тут же вскинулась Шу от прозвучавшей в его голосе насмешки.

— Ужасный, коварный черный колдун. Или я что-то упустил?

— Ты… не смей надо мной смеяться!

— Я не смеюсь, я… — Он сглотнул и едва-едва шевельнулся, но Шу внезапно почувствовала все его тело, каждую мышцу, каждую каплю крови в его венах. — Я хочу тебя.

Шу чуть не задохнулась от пламени в его глазах, от прозвучавшего в его голосе голода — знакомого, понятного ей голода. Такого же, как ее собственный. И от понимания, что именно это ей и нужно. Сейчас же. Немедленно! Какой глупостью было сомневаться и придумывать дурацкие отговорки! Или не глупостью? Это вообще ее собственные мысли или нет?!

— Роне… прекрати немедленно, — потребовала, нет, попросила она, прячась от его взгляда у него же на груди. — Это неправильно! Так нельзя!

Теперь она не видела его глаз, но слышала биение его сердца, его запах — разгоряченного, возбужденного мужчины — и чувствовала касание его рук, жадное и нежное, безумно нежное.

— Нельзя хотеть тебя? Или тебе — меня? Нельзя тебя целовать? Нельзя говорить, как ты прекрасна и желанна? Или, может быть, нельзя делать вот… — Не закончив фразу, он схватил завороженную Шу за плечи и, перекатив на спину, подмял под себя, рванул сорочку с ее плеча и впился губами в обнаженную кожу. И лишь когда она застонала, вцепившись обеими руками в его волосы, приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза. — Вот так, твое высочество?

— Так?.. — растерянно переспросила она, не понимая…

…Ничего не понимая. Ни где она, ни что с ней происходит, ни почему она все еще в чем-то сомневается. Ведь так хорошо, так сладко! И между ног все горит и пульсирует, и хочется тереться о мужское тело, быть ближе, еще ближе, заполнить жадную пустоту внутри себя — им, таким сильным, необходимым, красивым! Сумасшедше прекрасная тьма. И лава, и ветер, и лиловые молнии — над ней, вокруг нее, окутывающие ее ласковым, горячим коконом — желания, защиты, заботы…

— Так, — шепнул Роне ей в губы, раздвигая ее ноги коленом и вжимаясь в нее, сильно, горячо, до судороги сладко.

Перед глазами словно что-то вспыхнуло, из горла вырвался не то стон, не то всхлип — и показалось, отозвался где-то в небе пронзительным птичьим криком?..

— Моя Гроза, моя нежная, прекрасная Аномалия. — Шепот Роне сливался со вспышками света и тьмы, спиралями огня и воздуха, и он сам казался не человеком, а стихией, самой прекрасной на свете, самой необходимой, желанной силой. — Скажи мне «да», Шуалейда! Ты же хочешь.

— Роне… хочу! — Она неловкими пальцами потянула сорочку с его плеч, желая добраться до горячей шелковой кожи, попробовать ее на вкус, на ощупь…

Но он почему-то перехватил ее руки за запястья, прижал к траве и, едва касаясь ее губ своими, попросил… нет, потребовал:

— Скажи «да, Роне», — низко, рокочуще, словно пожирающее лес пламя. Весь он был пламенем — жадным, неодолимым, смертельно прекрасным, и только где-то в вышине метались и кричали от боли горящие птицы…

— Да, — потянувшись к его губам, к нему — всем телом, всей сутью — ответила Шу, желая лишь одного: нырнуть в это пламя, стать с ним одним целым.

— Всегда, вместе, единым целым. — Его слова проникали в нее, наполняли странной нетерпеливой дрожью, предвкушением чуда и счастья. Хотелось слушать их, впитывать, пить — и повторять вместе с ним, словно эти слова были вкусной ключевой водой. — Я, Рональд Бастерхази, и ты, Шуалейда Суардис…

— Ты, Рональд Ба… Бастерхази, — повторила Шу, задыхаясь от наслаждения, — и я, Шуа…

Она не успела договорить, как с пронзительным клекотом с неба спикировало что-то… что-то белое? Нет, не успело — Роне лишь недовольно дернул бровью, отмахиваясь от ерунды, посмевшей отвлекать их…

И вдруг наваждение развеялось — диким, почти человеческим криком, треском пламени, запахом паленых перьев и ощущением ужасной, невосполнимой потери.

— Ветер?.. — Не желая верить, не желая чувствовать эту леденящую пустоту, шепнула Шу и обернулась… попыталась обернуться на крик.

— Всего лишь птица, — тихо сказал Роне, удерживая ее лицо в ладонях. — Шу, моя Гроза, это только птица…

В его глазах по-прежнему бушевало пламя, он весь был пламенем — смертельно прекрасной стихией. Он по-прежнему тянулся к ней, ласкал ее, обещал невероятное наслаждение, но…

Что-то сломалось. Потерялось. Может быть, доверие?

Шу стало холодно, горько и одиноко, несмотря на прижимающееся к ней горячее тело — чужое, опасное и нежеланное тело! И больше никто не метался над ней, не кричал, предупреждая: нельзя верить темным шерам, нельзя! Теперь она сама вспомнила — что нельзя. Жаль, поздно.