Дарина Стрельченко - Лавочка мадам Фуфур [litres]

Я вежливо посмеялся шутке, призванной хоть как-то разрядить атмосферу. А потом задумался: вдруг у меня правда есть клон, который бродит по ту сторону и становится всё меньше, меньше, меньше… и когда-нибудь совершенно исчезнет…

Временами эта догадка обретала болезненную уверенность. Мне то и дело снова становилось плохо, и приходило чувство, будто кто-то тянет мои силы. В периоды трезвого сознания я говорил себе, что это патетика и эффект плацебо. Но в периоды резонанса шутливое предположение друга казалось единственным объяснением.

Я сходил с ума понемножечку, наверное.

Ночами не спалось. Наша квартира превратилась в какой-то штаб неспящих. Веник сказал, что Иляна в командировке и некоторое время он, как и прежде, прекрасно поживёт со мной. Я думаю, он соврал, но был благодарен за эту ложь – и ему, и его Иляне.

Я не спал по причине дурнейшего самочувствия ночами. Лечился просто: пил кофе и таблетки – самое отвратительное сочетание, какое только может быть. Ракушка, по-моему, тоже заболела – от беспокойства за пропавшего детёныша или от отчаяния… Сидела молча за столом рядом с нами, сложив лапы на пушистом животе, и смотрела на нас своими потухшими черносмородиновыми глазами. Тоже не спала. А Веник, видимо, бессонствовал просто за компанию… Пока держался.

А всё-таки ничего не бывает зря, и эти ночи принесли свой плод. В одну прекрасную полночь Веник ввалился в дом, смёл со стола всё, что на нём стояло (тарелка гречки, упаковка плавленого сыра и любимый Ракушкой глазированный сырок, к которому она даже не притронулась), и разложил огромную, подробную, запутанную пёструю карту.

– Добыл всеми правдами и неправдами, – с видом триумфатора доложил он, но тут же сдулся, поглядев на осунувшуюся Ракушку, и шёпотом добавил: – Катя дёрнула какого-то знакомого. Она как-то рассказывала, что у неё есть друг-ликвидатор… Не делай такие глаза, Тони! Да, я поговорил с Катей! И всё, проехали! Зато у нас теперь есть карта – темпоральная карта временных петель, тупиков и перегонов, которые когда-либо возникали под Полисом, над Полисом и внутри Полиса.

– Вот это да… – Я вгляделся в переплетения цветных линий, которые словно создавали объём и вдавались вглубь бумаги. Провёл пальцем вдоль одной из самых ярких пульсирующих лент.

– Да-да, – кивнул Веник. – Зришь в корень, Антон. Самый свежий оттиск.

– Что? – Я глянул на друга почти бессмысленно.

– Это самый свежий оттиск. Вдоль этого следа открывались все недавние временные коллапсы. Видишь вот эти узелки? Которые вращаются и вибрируют?

Ещё бы я их не видел – они светились, мигали, и каждый кружился вокруг своей оси, как крошечная юла.

– Ничего необычного не замечаешь?

– Замечаю. Вот этот. – Мой палец уткнулся в крупный пылающий узел, гораздо ярче и подвижнее других.

– Именно, – кивнул Веник. – Очень нестабильный коллапс. А теперь приглядись и скажи мне, где он находится.

Я пригляделся. Перекрёсток улицы генерала Валеро и переулка Южной кровли. Чуть вбок – заброшенная кофейня, некогда одна из самых популярных в Полисе, а теперь – вечерняя забегаловка в окраинном нешумном районе Маргорито.

– Ну?

Чего он от меня ждёт? Я вгляделся в карту вокруг крупного узла ещё пристальнее. Сквозь вязь названий и параллелей разобрал чёрные значки двух станций монорельса. «Эндшпиль» и «Самурайский глаз».

Веник глядел на меня горящими глазами. Даже Ракушка оживилась, теребила мою руку и что-то пищала. А на меня нашло отупение. Словно уцепился за верную нить, но мысль никак не шла дальше, увязнув в тумане тошноты и бессонницы.

– Ты понял? – крикнул Веник. – Дошло? Самый нестабильный коллапс под станцией «Самурайский глаз»! Как раз там, где мы нашли анти-Тошу. Столь сильная нестабильность может быть вызвана только постоянным вмешательством в коллапс. А ведь мы достали оттуда раздражитель. Что, по-твоему, это значит?

– Это значит, там осталось что-то ещё, – выдал я, мучительно осознавая, что кроется за этой фразой. И тут меня осенило! Примерно так, как оно часто бывает, когда что-то очевидное, но недосказанное витает, сгущаясь в воздухе. А потом – раз, и ты всё понял и идёшь делать.

Нам понадобилось минут тридцать, чтобы достать информацию о самопроизвольном темпоральном клонировании, нарезать бутерброды, накормить Ракушку и отправиться в путь.

Прошло меньше часа, а мы уже входили в знакомый технический коридор, ответвлявшийся от основного тоннеля станции «Самурайский глаз». На этот раз с нами была Ракушка, и мы не сомневались, что она сразу опознает второго найдёныша.

Анти-Тошу мы тоже взяли с собой. Это не вызвало особых трудностей: к тому моменту он сжался до размеров куклы, и мы транспортировали его в кошачьей сумке, которая валялась в шкафу под раковиной ещё с тех пор, когда у Веника был кот по кличке Банан: одноимённый котяра из повести о секретной заброшенной лаборатории был Вениковым любимым литературным героем.

Итак, мы проникли на нижний технический ярус, под которым начинались лабиринты D6. Вениамин вынул из-за пазухи карту переходов, и мы двинулись вперёд. Сначала это напоминало цыганское шествие – мы, вновь обряженные в костюмы ликвидаторов, и огненная Ракушка, мотавшая хвостом. Но затем стало походить на плохой триллер: отовсюду неслись шорохи, по полу стелился ветер, где-то капала вода… Не хватало только эпической музыки, и она не заставила себя ждать – сверху донеслось характерное оперное пение. Мы недоумённо переглянулись и синхронно задрали головы. Пение стало громче, разобрать слова не получалось, но надрывные, грозные и уверенные интонации были вполне различимы.

– Что это? – одними губами спросил я. Веник вдруг рассмеялся:

– Я думаю, это социальный проект. Помнишь, его везде рекламируют: «Опера в Моноре́»?

– Что за дурацкое название, – пробормотал я, подхватывая кошачью сумку.

– Это аллюзия на «в миноре».

– Что-то тут не особенно минорно. – Я вслушался в рулады сверху и скривился. – Если звук проникает даже сюда, то там, на станции, у всех, наверное, перепонки лопаются. Вовремя мы спустились.

– Ага. – Веник двинулся вперёд и поманил Ракушку. – Куш, не засыпай. Идём.

Эта опера меня странным образом развеселила. А может быть, просто стало легче от того, что скоро всё это закончится. Мы найдем в коллапсе настоящего Тошу – я был уверен в этом той пуленепробиваемой уверенностью, которая из доказательств может похвастать лишь интуицией. А с нахождением настоящего Ракушонка я отчего-то связывал общий финал брожений: и с дурным самочувствием, и с Катей-Женей, и, главное, с метаниями в версиях настоящего и прошлого. В конце концов, когда всё это закончится, окажется, что я побывал в ядре времени трижды. А шуточка всегда заходит на третий раз, верно?