Дарина Стрельченко - Лавочка мадам Фуфур [litres]

– Молодец, Антон. Быстро учитесь. Быстро сообразили, что это иллюзия. Правда, разрушили не сразу… Ну ничего, это придёт. С опытом…

У меня дрожали колени и голос, наверное, тоже, когда я произнёс:

– Не думаете ли вы, что это вконец не по-человечески?

– Что именно?

Она склонила голову и забарабанила пальцами по столу. Посмотрела испытующе, щурясь, с интересом; так разглядывают красивую букашку.

Давя злобу, я отчётливо произнёс:

– Без предупреждения окунать меня в иллюзию. Да ещё в такую. Заставлять выбирать между ними.

– Но ведь всё было не взаправду, – с лёгкой улыбкой произнесла Фуфур. – На что вы обижаетесь?

– Вы сунули свои щупальца всюду; провели свои провода по всей Земле. И всё-таки есть вещи, которых касаться не должны даже такие, как вы. А вы таких вещей касаетесь. Не стыдно?

Куда, куда делись все слова? Я ведь вообще-то не скудоумный, но в этот момент на языке вертелись только вульгарные уличные ругательства и обидные детские словечки, которые так ранили десятилетнего Тошу и были так бессильно-комичны против всесильной Фуфур.

Она посмотрела на меня со спокойным, расчётливым презрением. Помолчав, бросила:

– Вы смешны в гневе. Идите к себе. Я устала. Встретимся завтра.

Встала и повелительно указала на дверь.

У меня внутри всё дрожало от ярости. Но что я мог? Кинуться на неё с кулаками?

– Правильно. Месть – блюдо, которое подают холодным. Вы мне отомстите, красиво, гордо, креативно, по достоинству. Но как-нибудь потом. А пока вон отсюда, у меня от вашей клокочущей злости уже голова болит.

Я от души хлопнул дверью и с удовольствием опрокинул горшок с гиперикумом у порога.

Такие иллюзии мадам моделировала частенько. Иногда я терял самообладание, и тогда она читала мои мысли (ох, простите, невербальный поток), наказывала за неприлежание вакуумом, заставляла вести конспекты и сдавать по ним зачёты.

Я ненавижу её. Я её не-нави-жу. Я её выведу из игры, когда-нибудь выведу так, что она больше никуда не сунется. Я ненавижу её. Я-её-не-нави-жу! С некоторых пор я цеплялся за эту мантру, чтобы не сползти в злобное безумие.

Мадам делала это – иллюзии, – чтобы я научился справляться с галлюцинациями, непременными спутниками возвращения в реальность. Может быть, постепенно мне это и удавалось; но вот нервишки стали совсем в хлам.

Мне кажется, Фуфур мониторила моё состояние, и, когда я в очередной раз падал в пучину уныния, попадал в капкан возбуждения или плыл по волнам бессмысленного безволия – одним словом, был наиболее уязвим, – без предупреждения помещала меня в иллюзии. И далеко не сразу я мог распознать, что это – не явь.

Катя подошла ко мне, когда я стоял, облокотившись на подоконник, рассматривая далёкие огни Полиса. Они расплывались кляксами и вспышками – оранжевые, алые, золотые. Руку протяни – достанешь. Но не достать.

– Антон?

Она легонько тронула меня за плечо. Я обернулся. Присвистнул.

– Здорово выглядишь! У мадам какой-то приём?

– Нет. Просто… захотелось.

Я оглядел её с ног до головы. Тёмно-красное, почти бордовое вечернее платье. Открытые плечи, изящное хрупкое ожерелье, тяжёлые серьги. Уложенные в высокую причёску волосы и неброский, аккуратный макияж. Так не одеваются из-за «захотелось». На такое «захотелось» надо потратить немало часов. По крайней мере, так мне кажется.

– Врёшь.

– Я и забыла. Ты же умеешь читать мысли…

– Только не скажи такое при мадам! А то лишением сладкого не отделаешься. Надо говорить – считывание невербального потока.

– Ладно. Я запомню, – серьёзно кивнула Катя и подошла ближе. – Но ты ведь тогда понял, зачем я так… так оделась.

– Не-а. Ты не поверишь, но от считывания невербального потока устаёшь. Иногда, знаешь ли, хочется просто пообщаться с человеком. Без всех этих штучек.

– Я для тебя так оделась, – сказала она.

– Да?.. – только и сумел ответить я. Что-то отозвалось внутри – как далёкий колокольчик. Но всё, всю романтику, если она и осталась, перебивала усталость. Я зачем-то подумал об Иляне.

Катя заправила прядь за ухо и внимательно посмотрела мне в глаза.

– Да.

– И что же ты хочешь?

Она положила руки мне на плечи, и лицо её – красивое, узкое, с сине-серыми глазами и нежно-розовыми губами, прямым носом и чёткими, с упрямо-удивлённым уголком бровями, – оказалось близко-близко. Мне почему-то захотелось, чтобы пошёл снег, а её волосы распустились по плечам.

Катя тут же потянулась к причёске, вынула шпильки и взъерошила свои русые кудри. Шпильки со звоном упали на пол. Закружился снег.

Я хочу этого или нет?

Что-то не так со мной. Что-то не так.

Сумерки стремительно сгущались. В полумраке Катя нашла мою руку и легонько сжала. Вся она в эту нашу встречу была такая лёгкая, хрупкая, тихая – совсем не та яркая, искристая и напористая, как в вечер чаепития в «Барбаксе».

Я не сразу понял, что склоняюсь к ней ближе и ближе. Я как будто раздвоился: часть меня – усталый, раздражённый Антон – злилась: это уже не первый такой момент, и по-любому всё снова смажется, и почему я опять, опять наступаю на те же грабли?

Вторая часть, второй Антон вдыхал лёгкие Катины духи́ с нотками мандарина и ежевики, наслаждался моментом и ни о чём не думал. Глаза у неё были очень красивые, как ледяной океан с искорками бирюзы, как дым просыпающегося вулкана.

Правда, был ещё третий Антон, ученик мадам Фуфур. Он прорывался сквозь раздражение первого и ласковую апатию второго и вторгался, болезненно всверливался в самые глубины подсознания, пытаясь разложить ощущения по полочкам: иллюзия – или правда?

Я запутался.

Всё было очень настоящим: картинка, запахи, звуки; у Кати даже волосы слегка подрагивали от моего дыхания, и я различал тень от едва заметного персикового пушка на её щеках. Какая у неё была гладкая, нежная кожа. И ресницы длинные-длинные. А на них – снежинки.

Она ни о чём не спрашивала, просто стояла рядом, а я всё ещё никак не мог взять себя под контроль. Уже понимал: иллюзия же, иллюзия. На самом деле не может она быть такой идеальной, такой гладкой, тихой, свежей. Наверняка это опять Фуфур залезла ко мне в мозги и подправляет восприятие.

Мне было жаль ломать такую иллюзию. Очень качественную, очень настоящую, очень желанную. Не хватало только какой-нибудь тихой музыки… Уже краем глаза, вдохнув, чтобы разломить небыль, как яичную скорлупу, я услышал тихие снежные аккорды. Что это? «Снег идёт» или адажио «Яны»?..

Никакой не снег, нет, нет, нет… Это всего лишь пепел, засы́павший узорчатый пёстрый ковёр в её кабинете. Я снова поднимался с колен, стряхивал с джинсов пыль, кивал мадам и уходил. В который раз. Фуфур снова не поднимала на меня глаз, скупо хвалила или указывала на недочёты, не отрываясь от своих заметок по управлению миром.