Матьё Габори - Сумеречные королевства

— Хозяин?

— Да, продолжай, продолжай…

— Так вот. Он вышел из курильни, добрался до Великой Метрессы, где встретился с еще одним человеком.

— Каким человеком?

— Из тех, что носят чернильницы на поясе.

— Что было дальше?

— Они нырнули в примыкающий проулок, туда, где выстроился ряд затененных аркад, и второй тип вызвал Медного демона.

— Дьявол меня забери!

— Заметьте, это не я сказал! Еще чуть-чуть, и я оставил бы там свои крылья! К счастью, Медный был вызван не для эскорта. Он и заклинатель тотчас испарились. А Анделмио отправился в квартал Случайностей.

— Квартал Случайностей?

— Да, хозяин. И знаете, зачем?

— Нет.

— Чтобы побеседовать с астрологами. Он посетил не меньше десятка астрологов и проторчал в этом квартале вплоть до самой ночи.

— Затем?

— Он пошел в «Мельницу», откуда больше не выходил.

— Заклинатель, можешь его описать?

— Это зависит от…

— Не стоит играть со мной. Семь голубей, и ни одним больше.

— Хорошо, попробую, — проворчал демон. — Среднего роста. Брюнет, глаза цвета лесного ореха. Круглое лицо. Просторный черный плащ накинут на рубашку из бледно-голубого шелка. Больше ничего не могу добавить.

— Хорошо. Возвращайся к «Мельнице» и не своди глаз с перевозчика.

— Если он еще там, дорогой хозяин.

Я начал думать, что дело оказалось совсем не таким простым, каким мне пытался представить его Владич. Анделмио решил сбежать с помощью другого заклинателя? А астрологи? Какого дьявола они делают во всей этой истории? Надо бы встретиться с перевозчиком еще раз и поговорить совершенно иным тоном.

Я направился к кварталу Косых проулков, не обращая внимания на зловещие танцы всевозможных шарлатанов и парфюмеров, работающих к взаимной выгоде бок о бок. Их цель — опустошить кошели придворных, готовящихся подняться во Дворец.

Что касается меня, то я ничего не боялся. Наш город насквозь пропитал меня, защищая от болезней, которые, словно призраки, витают на узких улочках этого района. Однако люди, вот они не столь удачливы, и вынуждены трястись от страха, пробираясь меж серых стен окрестных лепрозориев. Здесь безраздельно царят нищета и страдания. Больные ощущают себе полноправными владыками этого «царства» и пользуются манной небесной, исторгаемой днем и ночью страшным Дворцом.

Скоропортящиеся продукты. Неистощимый источник пищи, которую Толстяки, в силу абимских законов, взимают с каждого каравана и каждого путешественника, прибывающего в Абим. Подобная пошлина «натурой» позволяет Толстякам забить доверху кладовые и чердаки, не скудеющие на протяжении всего года, и устраивать роскошные «пиршества» для нищих. Но я отнюдь не радуюсь, глядя на несчастных людей, участвующих в ежедневных банкетах, достойных самых грандиозных абимских празднеств. Хотя должен был бы радоваться: по крайней мере бедолаги умирают с набитым животом. Тем не менее это приличествующее случаю лицемерие мне порядком поднадоело, ибо Толстяки заставляют вас думать, что умирающим ничего и не надо, кроме жирного мяса, оливкового масла да сладких пирожных. Коли вам есть, что кушать, то жрите себе на здоровье и не жалуйтесь — таков лозунг сильных мира сего.

Отвратительно. И все-таки я никогда ничего не делал, чтобы изменить существующие порядки. Иногда мне кажется, что Абим заслуживает худшей участи. Да и я тоже.

Я вступил в лабиринт улочек, которые после каждого перекрестка делались все круче и круче. Вонь стояла такая, что было трудно дышать. Мне пришлось задерживать дыхание. В этот час испортившиеся продукты вот-вот посыплются с крыш чердаков прямо на мостовую. Они насытят бездомных, рахитичных нищих, которые держат в руках огромные соломенные шляпы, предназначенные для сбора гнилых овощей и фруктов, падающих прямо с неба. Их глаза уже мертвы, а мои не желают на это смотреть.

Мне осталось преодолеть еще одно препятствие: разветвленную сеть узких проходов, столь покатых, что приходилось цепляться за специально натянутые веревки. Некоторые проходы тянулись вплоть до подножия холма, и с приходом зимы содрогались под тяжестью роскошных саней, мчащихся по ним с фантастической скоростью. Это зрелище стоило того, чтобы им полюбоваться. Мне всегда очень нравилось смотреть, как придворные, стоя на санях, неистово размахивают руками и задыхаются от ветра, бьющего в лицо.

Хотя я всегда немного опасался этих проходов. Изношенная, а иногда даже подрезанная доброжелательными соседями, «официальная» веревка, предназначенная для посетителей Дворца, могла лопнуть в любую минуту, и тогда вы покатитесь кубарем по склону, рискуя сломать себе шею.

Прищурив глаза, я оценил прочность этого вульгарного конопляного жгута, которому я был вынужден вручить свою жизнь. На первый взгляд веревка выглядела прочной. Я ухватился за нее и несколько раз дернул: будем надеяться, что выдержит.

Затем я убедился, что кинжал легко выходит из ножен — в крайнем случае он поможет затормозить, если удача отвернется от меня. Я не раз видел, как придворные спаслись от неминуемой смерти, уверенно тормозя крепким лезвием даг, вонзенных в щель между камнями мостовой.

Я вцепился в веревку и начал восхождение, не сводя глаз с окон близлежащих домов. Люди в этом квартале развлекаются любым способом. Некоторым из них могла прийти в голову шальная идея швырнуть в меня чем-нибудь тяжелым. Мое тело плохо переносит подъем, но, шаг за шагом, я приближался к вершине холма. И вот я наконец без всяких происшествий добрался до самого верха, где тяжело осел прямо у стены.

Подъем истощил меня.

Дворец Толстяков возвышался прямо передо мной. Невероятный и величественный. Множество башенок, колоколен и вытянутых насестов, построенных специально для птиц, которые облепили их словно шапка из перьев. Если вдруг откроется какое-нибудь окно, эта шапка сорвется в воздух и закружит в танце, бахвалясь разноцветным оперением. Но самым красивым, без сомнения, был помет этих одомашненных птиц, который год за годом скапливался на крышах и стенах здания, изменив до неузнаваемости первоначальную задумку архитектора. Помет окаменел и превратился в затейливый барельеф, который менял свой рисунок после каждого сильного дождя. Одни усматривали в данном явлении квинтэссенцию абимской магии, полагали, что камень «потеет» от удушья под плотным «молочным» панцирем. Другие видели в этом феномене олицетворение печали Толстяков, осужденных на вечную неподвижность.

По всей вероятности, я начисто лишен воображения и потому не согласен ни с теми, ни с другими. Меня способны взволновать лишь руки и лица статуй, выглядывающие из-под птичьего помета — скульптуры напоминали мне людей, переживших кораблекрушение и борющихся с захлестывающими их яростными волнами. Я привык к этому безумному барокко, и к Толстякам, которые не желали ничего менять. И если лепрозории на склоне холма мне категорически не нравились, то странный вид дворца, напротив, меня зачаровывал.