Матьё Габори - Сумеречные королевства

Мы миновали мощные колонны, окаймляющие роскошные бани и пиршественные залы, и очутились у апартаментов покойника. Я инстинктивно жался к кровати Горнема.

— Маспалио, — тихо сказал мой друг. — Приготовься к худшему. Это чудовищно.

Я оттолкнул медикуса, который склонился, чтобы вытереть лоб Толстяка, и прошептал прямо в ухо Горнему:

— Ты настаиваешь, чтобы я вошел туда один, без тебя? Послушай, не хочу драматизировать, но все эти люди, что окружают нас, готовы меня на куски разорвать.

— Не волнуйся. Пока я с тобой, они ничего не сделают.

— Черт побери, скажи мне, что здесь происходит? Можно подумать, что они все собственными глазами видели, как я убиваю Адифуаза!

Его лицо исказила гримаса.

— Ты почти попал в цель… Пойди, взгляни на него, а потом поговорим.

— Очень на это рассчитываю.

Я выпрямился и обвел гневным взглядом собравшихся, которые сгрудились вокруг нашего кортежа и о чем-то дружно шептались. Затем, не забывая держать голову высоко поднятой, я вошел в спальню Адифуаза.

В свете факелов мне явилась такая привычная обстановка. Я узнал широкую застекленную стену, которая служила удовлетворению непомерных аппетитов Толстяка к «подглядыванию», с десяток телескопов — все превосходного качества — и наброски, сделанные угольным карандашом. Эти наброски валялись на столах и даже на полу. Живописный талант Толстяка не уступал его же извращенности. Сцены, подсмотренные с помощью телескопов и биноклей, отличались удивительным реализмом. Во дворце постоянно организовывались выставки, посвященные искусству Адифуаза.

Под покрывалом, красным от крови, угадывались очертания тучного тела. Вокруг кровати я заметил многочисленные оранжевые перья, перекликающиеся по цвету с перепачканными простынями.

За оставшейся открытой дверью раздался голос Горнема:

— Подними покрывало. Давай посмотри.

Я протянул руку, и мое сердце болезненно сжалось: я заледенел от одной только мысли, что мне предстояло увидеть. И резко дернул покрывало.

Я даже не моргнул, хотя меня обдало волной ужасающей вони. И тут же понял, как появились все эти раны на теле. Адифуаза склевали птицы. Выпотрошили ему живот.

— Абимские сарычи [15] Птицы семейства ястребиных. , — бросил Горнем.

Я молча кивнул. Подобное преступление предполагало, что убийца сумел купить у аптекарей мощное эфирное вещество, экстракт жизнедеятельности животных, эдакий птичий афродизиак, и вынудил свою жертву проглотить его.

Сильнейший экстракт, запах которого свел пернатых хищников с ума и заставил рвать живот жертвы, подчиняясь инстинктам.

Когда я подумал о тех муках, что пережил Адифуаз, мои кулаки невольно сжались. Я приступил к более детальному осмотру тела и был вынужден констатировать, что запястья и лодыжки несчастного привязаны к спинкам кровати. Его рот заткнули свернутым в шар бельем.

— Должно быть, он умирал медленно. Страшно медленно, — сказал я. — Как получилось, что никто не слышал шума, производимого птицами?

— Адифуаз отпустил своего медикуса.

— Странно.

— Нет, в последнее время у него появилась привычка отсылать врача.

— А слуги?

— Все произошло вчера вечером, когда праздник достиг своего апогея. Мы давали большой прием. Все наши люди прислуживали за ужином. Я знаю, Адифуаз никогда не должен был оставаться один, но судьба распорядилась так, чтобы его медикуса не оказалось на месте.

— Любопытное совпадение, не так ли? Надо расспросить врача, ты этим займешься?

— Ладно.

— Судьба здесь ни при чем, — заявил я. — Ты уже уведомил милицию?

— Еще нет. Я хотел, чтобы ты взглянул на его кольцо.

Горнем мог не продолжать. Я отлично знал, что каждый Толстяк еще в раннем детстве учится манипулировать этим странным артефактом. Ювелиры вплавляли в кольцо крошечный крутящийся алфавит, что позволяло выдавливать на специальной пластине ту или иную букву, записать слово, фразу или промелькнувшую мысль. Живя в постоянном страхе скончаться от сердечного приступа, владелец кольца всегда мог составить завещание. Хотя очень часто предсмертные послания Толстяков были весьма туманны, а порой даже лишены всякого смысла. Послание Адифуаза покоилось в коробочке, выстланной бархатом. Небольшая пластина, на которой застыло последнее обращение к людям убитого. Несколько букв, складывающихся в имя: в данном случае — мое. И никаких объяснений. Восемь букв, оставленных моим старинным другом, — страшное обвинение.

— Кольцо на месте?

— Да, — подтвердил Горнем.

Я встал на колени перед бледной рукой мертвеца и внимательно осмотрел кольцо. Оно было надето на безымянный палец, и никаких следов того, что убийца силой заставил несчастную жертву использовать драгоценность. Кроме того, я отлично знал, что лишь Толстяк может манипулировать кольцом. Неопровержимое доказательство. И если уж убийца оставил его на руке Адифуаза, то он явно желал, чтобы в преступлении обвинили именно меня. Я счел маневр преступника несколько грубым, но он убедил придворных и слуг, которые волновались за спиною Горнема, явно не разделяя мое мнение.

Априори, убийца вынудил Адифуаза составить это послание, а затем оставил беднягу на растерзание сарычам.

— Теперь ты понимаешь мое смятение? — спросил Горнем.

— Все слишком просто, тебе не кажется?

— Конечно. — Толстяк мрачно вздохнул. — Но почему-то я подозреваю, что сенешалю эта улика покажется весьма убедительной.

— Я хочу, чтобы нас ненадолго оставили наедине. Только ты и я.

Горнем тут же отдал приказ, и, несмотря на жаркие протесты своего медикуса, настоял, чтобы мы остались одни.

— Я не сумею сдерживать их слишком долго.

— Знаю. Я просто хочу обыскать комнату в спокойной обстановке.

— Понятно.

Я принялся разгуливать по комнате, внимательно вглядываясь в каждую мелочь.

— Уверен, что расспросил всех, кто мог хоть что-то видеть или слышать?

— Да, но они не рассказали ничего нового. Дверь была заперта изнутри, окна закрыты. Как будто бы ничего не случилось.

Я обладаю огромным опытом в воровском искусстве и потому знаю, как можно проникнуть в запертую комнату, а затем покинуть ее, не оставив ни единого следа, не сдвинув с места ни единого предмета. Но это не объясняет присутствие птиц. Тщательный осмотр места преступления ни к чему не привел, но в итоге я заинтересовался стеклянной стеной, одна из створок которой легко открывалась.

Тщательный осмотр подтвердил, что интуиция меня не обманула. Едва заметная царапина на внешней задвижке. Восхитительная работа. Я вышел на балкон и перевесился через перила в поисках недостающей улики. Через несколько секунд созерцания окрестностей я испустил победный клич и повернулся к Горнему.