Стивен Эриксон - Дань псам. Том 1 [litres]

Провидомин обтер лезвие и вернул оружие в ножны. Это был последний? Кажется, да. Город… очищен. Остались лишь те, у кургана. Их время пока не пришло, пусть поживут еще, не зная, что в Черном Коралле все изменилось.

Он устал – охота заняла больше времени, чем ожидалось. Да, необходимо передохнуть. Провидомин обвел взглядом вокруг, разглядывая систему полуосыпавшихся траншей, которые саперы ухитрились выкопать, не располагая практически ничем помимо складных лопаток. И остался впечатлен. Да, эти малазанцы – солдаты совершенно особенные.

И однако даже здесь лес понемногу восстанавливал свои права.

Присев в нескольких шагах от коленопреклоненного трупа, он опустил голову на перчатки. Они пахли кожей, потом, засохшей кровью. Запахи прошлого – которые вдруг вернулись. В памяти звучали давние отголоски, скрип доспехов, шелест ножен о бедра. Маршируют ряды урдомов, забрала сплошных шлемов опущены, скрывая лихорадочный блеск в глазах. У городских стен выстраиваются в квадраты бетаклиты, готовясь ударить на север. Рукопашники-скаланди и голодные орды тенескаури, словно оскаленные в отчаянии зубы. Он вспоминал, как вся эта масса двигалась по равнине, вздымаясь огромными валами, подобно потоку, и за каждой волной оставались тела ослабевших и умирающих, а вокруг тел в потоке образовывались завихрения – соседи разворачивались в строю и кидались на упавших товарищей.

Если больше некого, армия пожирает сама себя. Он тогда просто взирал на это безо всякого выражения, закованный в броню, а вокруг пахло железом, кожей, потом и кровью.

Солдаты, что сражаются за правое дело – во всяком случае, за такое, которое сами считают правым, – могут хранить в себе чувство гордости, подразумевающее, что никакие жертвы не напрасны. Укрепившись подобным образом, они способны оставить войну позади, вернуться к другой, к новой жизни. И как бы гротескно ни был несправедлив окружающий их мир, нынешний мир, ветеран хранит священные воспоминания о пережитом.

Но сражаться в несправедливой войне… это совсем другое. Если у тебя осталась хотя бы капля совести, невозможно забыть о совершенных преступлениях, о крови у тебя на руках, об откровенном безумии тех времен, когда честь сделалась ложью, долг – кляпом, чтобы затыкать другим рты, и даже отвага оказалась грязной и дурно пахнущей. Неожиданно обнаруживается, что против несправедливости нет никакой защиты, от нее нельзя укрыться в воспоминаниях о праведном прошлом. Недовольство просачивается наружу, заполняет собой каждую пору, становится гневом. Его нельзя озвучить, невозможно высвободить, давление все нарастает. Когда сдерживать его больше не удается, самоубийство представляется самым простым выходом, единственным настоящим избавлением.

Логику Провидомин в этом видел, но одной логики здесь недостаточно. Любой может в своих мыслях загнать себя в угол и тем самым оправдать капитуляцию. Это даже легче сделать, когда отвага становится мишенью для злоупотреблений и гнусного издевательства. Поскольку и в самом деле – держаться, продолжать жить без отваги нельзя, а для этого нужно, чтобы добродетель по-прежнему заслуживала уважения.

Провидомин поднял голову и уставился на обезглавленный труп.

– Понимаешь, Харак? Смог ты наконец осознать, что моя причина жить и дальше – это существование тебе подобных? Поскольку вы предоставляете обличье для мишени моего гнева, а мой меч прямо-таки жаждет мишеней.

Или так, или ярость пожрет его изнутри. Нет, лучше уж разрубать чужие физиономии, чем свою собственную. И искать все новые, одну за другой. Справедливость столь слаба. Побеждают всегда испорченные, а чистые сердцем терпят поражение и отшвыриваются в сторону. Алчность и жульничество торжествуют над состраданием и ответственностью. Но он может с этим сражаться, и даже необязательно от собственного имени. Он может сражаться ради Черного Коралла, ради тисте анди, ради всего человечества.

Даже ради Искупителя – но нет, это как раз невозможно. Того, что я совершил, не исцелить – для меня искупления не будет. Никогда. И ты это видишь. Вы все это видите.

Он понял, что молится – но вот только кому? Он не знал. Мы оказались в безвыходном положении, но по крайней мере в нашем случае повинный в этом тиран мертв, понес наказание. Могло быть и хуже – если бы он избегнул возмездия, избегнул справедливости.

Война – это травма. Кому-то удается после нее восстановиться, а кто-то навеки остается в плену. И для многих подобное обстоятельство – вовсе не дефект личности. Не разновидность слабости, душевной болезни. Нет, в действительности это лишь следствие того, что морально цельная личность неспособна примирить противоречия в собственной душе. Такое не исцелит никакой лекарь, поскольку и исцелять-то нечего. Зуд не унять эликсиром. Шрамы не смыть притираниями. Единственный путь к примирению заключается в том, чтобы призвать виновных к ответу, отдать их в руки правосудию. Но, как учит история, подобное случается довольно редко. Поэтому шрамы у ветеранов никогда не бледнеют, раны не заживают, гнев их не утихомиривается.

К такому выводу успел прийти Провидомин и прекрасно знал – то, что он сейчас совершил с оружием в руках, его внутреннего конфликта никак не разрешит. Ибо он так же испорчен, как и все остальные, и сколь бы ни пылали его гнев, его праведная ярость, на чистое, ничем не запятнанное правосудие он не способен – оно возможно лишь совместными усилиями, неотъемлемо от самосознания народа. Здесь должно действовать общество, цивилизация. Не магия тисте анди – они явно не хотят брать на себя эту ношу, не согласны отмеривать правосудие вместо нас, людей, да и не обязаны. В результате… вот он я, здесь, и я слышу, как плачет Искупитель.

Убийство – это не правосудие.

Непоправимо. Кем он был, кто он есть сейчас. Что он делал раньше, что он сделал вот только что.

Несостоявшийся узурпатор стоял рядом с ним на коленях. Без головы, в чем заключался мрачный символизм. Однако символ этот был сложным, двусмысленным. А он не мог найти для себя в случившемся хоть какой-то правды.

Просто покатилась очередная голова.

Быть может, люди намеренно поступают дурно из одной лишь веры в возможность искупления. Оно поджидает их, словно боковой выход из зала суда, в котором мы все рано или поздно оказываемся. Даже штрафа платить не нужно, это не более чем формальный договор, снимающий с тебя всякую ответственность. Он скрепляется рукопожатием – и человек просто выходит через эту самую боковую дверь, а судья доброжелательно смотрит ему вслед. Удобный способ избежать вины и последствий.

О, для Салинд и вправду наступил кризис. Какие уж тут споры, когда сомнению подвергается само понятие искупления. Объятия Искупителя открыты для каждого, он готов принять всех. Не задавая вопросов, даруя прощение, словно оно не имеет ни малейшей ценности, при этом награда тем, кто принял его объятия, превосходит сокровища любого тирана.