Стивен Эриксон - Дань псам. Том 1 [litres]

– Ну вот, я вернулся, – сказал Торвальд, выдавливая улыбку. – При деньгах, не абы как. Завтра с утра первым делом погашу долг. Теперь для твоей глины только самая лучшая глазурь, а еще – неиссякаемый запас трав, настоек и прочего. Кстати, на всякий случай, неплохо бы провести ритуал-другой, чтобы…

– Так, ты опять за старое? Воровал и попался на охранных заклятиях? Принес полный мешок монет, от которых за лигу разит магией?

– Не только монет, любимая. Тут еще самоцветы и бриллианты. Все очень честно, клянусь. Незаконный долг выплачен незаконным способом. Одно гасит другое, все счастливы и довольны!

Хмыкнув, Тисерра пропустила мужа в дом.

– И почему я тебе до сих пор верю?

– Тисса, ты же знаешь, я тебе никогда не вру.

– Ну и кого ты сегодня обокрал?

– Гареба, конечно же. Если быть точным, обчистил до нитки.

Тисерра выпучила глаза.

– Муж, ну ты и даешь.

– Знаю, знаю, я гений. А теперь об охранных заклятиях. Первым делом Гареб позовет магов, чтобы те разнюхали, куда подевался его схрон.

– Уж это-то я понимаю, не волнуйся. Ладно, где тайник, ты знаешь. Бросай мешок туда, а я займусь остальным.

Но муж не сдвинулся с места.

– Ты меня все еще любишь? – спросил он.

Тисерра обернулась и посмотрела ему в глаза.

– И всегда буду любить, дурень ты мой. А теперь пошевеливайся.

Несть числа событиям, что произошли этой ночью в Даруджистане! И вот занимается рассвет, разгоняя голубое свечение неспящего города. Вот гуляки разбредаются по своим постелям, постелям новых знакомых или даже незнакомцев, ибо кому есть дело, откуда берется любовь? Кому есть дело до перепутанных и завязанных узлом нитей дружбы?

Кому есть дело до жизненных тягот, когда ярко светит солнце, чайки срываются со своих насестов, а крабы спешат в глубокие, темные воды? Не всякая тропа проторена, дражайшие друзья, не всякая тропа выложена ровным кирпичом и уставлена недвусмысленными указателями.

Дайте отдых глазам, как тот вор, что и не вор больше, сочувственно глядящий на лицо спящего старого друга в комнатушке на втором этаже таверны «Феникс», пока благородный советник похрапывает в кресле рядом, а через стенку сидит убийца – возможно, и не убийца больше, – и, борясь с лихорадкой, размышляет о всяких материях, явно таинственных и пугающих, буде кто сумеет заглянуть в глубины его темного разума.

В другой части города ворочается во сне ребенок, брошенный матерью. Его преследуют кошмары, где главную роль играет некто с дурацким именем Снелл.

Двое охранников, запыхавшись, бегут от ворот к особняку, где надрывается тревога: злодей потерял все свое нечестно нажитое богатство. Эта потеря так же верно лишит его когтей, как и пыточных дел мастер, вооруженный клещами, ибо зло процветает только на почве власти, а стоит исчезнуть кровавым монетам, исчезает и власть.

Человек без пальцев, благословенный богом и с разбитыми культями, бредет домой, где сном без сновидений спит его жена. Лицо ее столь умиротворенное, что разрыдался бы самый бесчувственный скульптор.

А на улице, даже не достойной особого упоминания, стоит вол и грезит о завтраке. Ибо что́, в конце концов, остается после любви, дружбы и власти, страданий, потерь и встреч, столь напряженных и горько-сладких, – что́ остается, когда все это – все – пережито и забыто, как не зов желудка?

Ешь! Вкушай радости и сладостный вкус жизни!

Скажете, незначительно? Бросьте!

Как любит говаривать Крупп, вол умен – и тот идет под ярмо.

Здесь когда-то произошло землетрясение. Каменный массив почти лигу в длину просто рухнул в море, образовав фьорд. Никакого илистого наноса, поскольку массив состоял из вулканических пород: обсидиана и пемзы. Верхняя часть расселины представляла собой отвесную стену. Ближе к воде она расходилась в стороны, а в устье, на расстоянии с четверть лиги друг от друга, торчали две небольшие скалы.

Дно фьорда уходило вниз под уклоном. Во внутренней части глубина составляла не более пятнадцати ладоней. В прозрачной воде виднелись разбитые каменные блоки и белые кости – остатки гробниц и погребенных в них к'чейн че'маллей.

По обеим сторонам расселины тянулись руины, в том числе завалившаяся яггутская башня. В небе над изломанной грядой холмов, дальше к северу, парило расплывчатое пятно, похожее на рубец, – след от врат. Оно источало боль и прогорклую, навязчивую вонь, такую же сухую, как и истерзанный ландшафт вокруг.

Путник долго стоял и смотрел на врата. Уже два дня прошло с того момента, как его выбросило на этот берег, а пресной воды он до сих пор не нашел. Медвежья кровь какое-то время подкрепляла его, но она была соленой, и теперь от нее страшно мучила жажда.

За свою жизнь он пережил столько заговоров с целью убить его, что кто-то менее стойкий уже давно бы сдался: свихнулся или покончил с собой на радость людям и богам, желавшим ему смерти. Было бы по-своему справедливо, погибни Путник именно теперь – из-за того, что не смог найти ту самую необходимую для выживания влагу.

Но он сдаваться не думал. Он слышал, как над ухом иронично, но при этом с нежностью посмеивается бог – его заклятый враг. Надо только пройти глубже на материк, и пустошь уступит место пыльной степи, а затем травянистым лугам. Главное – продержаться и дойти.

Медведя он освежевал, а шкуру скрутил и перекинул через плечо. Смотрелось жутко, но зато она отбивала запах и отпугивала большинство хищников. Конечно, к дичи (если она тут вообще водится) пришлось бы подкрадываться с подветренной стороны, но так было бы и без шкуры.

Путник оказался на побережье Морна – совсем не там, где планировал совершить высадку на Генабакисе. Впереди ждал длинный пеший переход, но к этому он уже привык. Как и к угрозе поражения.

Повернувшись спиной к морю, он отправился в путь. Под сапогами хрустело черное пузырящееся стекло. Блики утреннего солнца слепили, воздух дрожал от жара, по коже обильно тек пот. На дальнем конце котловины, где-то в тысяче шагов – хотя глазам, конечно, доверять не стоило, – над горизонтом вздымалась гряда черного песка.

Вскоре стало ясно: гряда впереди не обман зрения, а дюны из обсидиановой крошки, сверкающей на солнце так, что режет глаза. Поднимаясь по ним, Путник как будто слышал легкие завывания, хотя ветра пока не ощущал. За дюнами в жарком мареве снова простиралась гладкая, невзрачная равнина, и конца-краю ей было не видать.