Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака [litres]

И верно, в стену был вмурован камин, огромный, но холодный, закопченный. Паж поклонился и вышел.

Дети озирались по сторонам. Якоб вдруг рассмеялся – напряженным, нервным смехом. Вильям тоже усмехнулся и вытер ладонью капли дождя со лба, на котором тут же выступили капли пота.

– Мы во дворце… – прошептал Якоб.

– Не могу поверить! – дивился Микеланджело.

– Я в жизни своей и не думала… – сказала Жанна, – мы теперь друзья короля?

Она тоже нервно рассмеялась. Вильям сказал:

– Ну да, разумеется. Здоровенный монах, сарацин-послушник, еврей и крестьянская девочка. Разве не все королевские друзья такие?

Теперь они все смеялись. Но смеялись, как смеются путники, пересекающие бурную реку по хлипкому веревочному мостку и обнаружившие, что прогнившие доски у них под ногами, по крайней мере при этом шаге, выдержали.

– А собака! – прибавила Жанна. – Не забудьте еще и Гвенфорт!

Все начали оглядываться. Гвенфорт устроилась у камина.

Эрик разжег огонь, и комната сделалась уютной и теплой. Он также наткнулся на собачью какашку и как-то сумел элегантно избавиться от нее. Он и впрямь обещал со временем стать одаренным распорядителем.

– Мы должны обсудить, как нам поступать дальше, – сказал Микеланджело.

Он уселся на огромную постель, а дети расселись вокруг него на топчанах, которые Эрик расставил по полу. Микеланджело все еще был облачен в свою рясу бенедиктинца, поскольку Эрик не смог ему подобрать ничего подходящего. Эрик также предложил Жанне платье, которое пришлось бы к лицу дочери важной дамы, но Жанна сказала, что в нем она будет себя чувствовать неловко. К тому же Эрик представления не имел, как помочь ей облачиться, и облегченно вздохнул, когда узнал, что можно и не пытаться. Так что дети, даже Вильям, натянули красные шелковые чулки и голубые длинные рубахи, точь-в-точь королевские сквайры. Стоило Эрику уйти, как они вновь начали хохотать при одном только взгляде друг на друга.

– Нам просто невероятно повезло, – продолжал Микеланджело, – я и надеяться не смел.

Он дернул себя за рыжие бакенбарды и пробежался рукой по редеющим волосам, отчего они встали торчком над головой, словно языки пламени. – Но мы подошли к цели нашего предприятия. Сегодня за обедом нас представят Бланш Кастильской, матери короля.

Микеланджело своей огромной рукой погладил Гвенфорт по спине, поскольку она лежала у него под боком, свернувшись на огромной кровати.

– Бланш и Луи сейчас так близко от нас, как только можно. Так что нужно этим воспользоваться. Сегодня за обедом я заведу разговор о Талмуде. Я притворюсь, что у меня нет собственного мнения по этому поводу.

– А затем? – спросил Вильям.

Микеланджело тяжело засопел. Он повернулся к Жанне.

– Мне не хотелось просить тебя об этом, мой дружок. Я рассматривал много возможностей. Но после того, что мы узнали от короля, я думаю, это лучшее, что можно сделать. Так что я вынужден просить тебя: можешь притвориться, что у тебя припадок? Что тебе было видение?

– О! – воскликнул Вильям. – Прекрасная идея!

Но Жанна вдруг уперлась:

– Я не… я не знаю.

– Если ты сможешь сказать, что видела горящие книги, но пламя было адским пламенем и ты видела дьявола, который смеялся тому, что Франция тоже пылает, быть может, это заставит их отказаться от своих планов?

Якоб и Вильям горячо закивали. Но Жанна сказала:

– Не знаю, смогу ли я. – Она поерзала на матрасе, и деревянный топчан под ней скрипнул. – Мне кажется, это дурно.

Микеланджело медленно кивнул.

– Почему?

– Если мои видения и впрямь посланы Богом, я не хочу притворяться, что Бог говорит со мной, когда Он этого не делает.

Микеланджело вздохнул:

– Я понимаю. Я и не ожидал иного, мой добрый и честный дружок.

Якоб и Вильям выглядели удрученными. Но Микеланджело продолжал:

– Однако позволь мне возразить тебе. Ты веришь в то, что еврейские книги необходимо сжечь?

– Нет. Я думаю, это ужасно.

– И это отвращение и ужас, что ты ощущаешь, – откуда они исходят?

Микеланджело сцепил огромные руки на гороподобном животе. Гвенфорт подняла голову, как бы спрашивая, по какой причине он перестал гладить ей спину. Не обнаружив таковую, она толкнула его под локоть своим черным носом, но монах не обратил внимания.

– Я… я не знаю. Я просто чувствую это… точно боль в груди, – сказала Жанна, – уничтожить книги, сохраненную кем-то мудрость, – это… неправильно. Это грех.

– Да, – сказал Микеланджело, – согласен. Но откуда ты это знаешь?

– Не знаю.

– Зато я знаю, – сказал Якоб, – это голос Бога говорит тебе.

– Да, я тоже в это верю, – согласился Микеланджело, – когда я вижу, как вы смеетесь все вместе, ты, и Вильям, и Якоб – крестьянская девочка, и послушник, и еврейский мальчик, – я думаю, это есть добро. Когда я вижу лепестки, опадающие с грушевого дерева, которые кружатся, точно танцоры, опускаясь на землю, я думаю – и это есть добро. Но что у этих картин общего? А когда я вижу, как ломбардец бьет еврея на улице, я думаю – это очень плохо. И когда уничтожают книгу, я думаю о том же. Но что у этих деяний общего? Что объединяет избитого еврея и уничтоженную книгу? Что объединяет смеющихся детей и кружащиеся на ветру лепестки?

В камине треснуло и рассыпалось полено. Запах горящего дерева поплыл по комнате.

– Я не знаю, – продолжал Микеланджело, – но я верю, что это голос Бога мне говорит, что есть благо, а что есть худо, что любить, а что ненавидеть.

– Так что ты не станешь обманывать, Жанна. Это Бог сказал тебе, что Ему горько видеть, как горит Талмуд. Просто не посредством видений; он вселил в твое сердце боль, и ужас, и отвращение, – подытожил Вильям.

Медленно, поначалу неуверенно, Жанна начала кивать:

– Да. Я думаю, это так.

Но Якоб неожиданно усомнился.

– Король Луи ненавидит евреев и крестьян, – сказал он, – он тоже, возможно, чует это своим нутром. Так это Бог велит ему ненавидеть меня и Жанну?

Микеланджело вздохнул.

– Господь непознаваем, и пути Его загадочны. Но Луи поднял Жанну обеими руками, и вознес ее, и усадил вас рядом с собой на пути в Париж. Не думаю, что он ненавидит вас. Я думаю, что он научен ненавидеть самую идею еврейства и крестьянства. Научен матерью, церковью, владетелями – теми, кто пользуется крестьянским трудом или отбирает у евреев их состояние под самым малейшим предлогом. Очень трудно отличить глас Господень от голосов тех, кто говорит громко и уверенно. Но что отличает вас от других, дети, кроме вашей способности творить чудеса, – это то, что вы ясно слышите голос Бога, и, когда вы его слышите, вы повинуетесь ему.

Он пристально глянул на Жанну своими припухшими карими глазами в рыжих ресницах:

– Ну как, согласна теперь сделать это?