Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака [litres]

– Вчера, – говорит Арон, – это был день великой скорби для всех евреев.

– Всей Франции, – говорит Жером. – А теперь мой Вильям и его друзья загнаны, точно звери. Загнаны королем, его рыцарями и королевой-матерью. И все потому, что они пытались спасти несколько книг. Хотя и не сумели.

– Все потому, что они пытались спасти несколько книг, – эхом отозвался Арон.

– И это последнее, что о них известно? – спрашивает Мари монашку.

Та прикусывает ноготь и кивает.

Брат Жером встает. Он потягивается, поднимая над головой свои худые руки, и все его тощее тело, особенно белая борода, сотрясается. Затем он потирает выбритую макушку и говорит:

– Вообще-то мне давно пора быть в аббатстве Мобюиссон. Боюсь, они не впустят меня, если я настолько припоздаю.

Он поворачивается к Мари:

– Знаешь, у них там странноприимный дом. Они пустят тебя туда заночевать, если тебе не по карману комнаты в этом трактире.

Мари тоже встает.

– Я уж и обыскалась, где бы мне устроиться на ночь.

Пивоварша и монах благодарят трактирщика за гостеприимство, прощаются с остальными и уходят в ночь.

– Я тоже пойду поспать, – говорит Геральд, отодвигая свой стул. – Утром, возможно, мы увидим, как проезжает король. Я запишу это для своей хроники.

Арон, мясник, тоже встает. Глаза его полны слез.

– Двадцать четыре… – бормочет он, – двадцать четыре… Сколько же это? Двадцать тысяч книг?

Голос его срывается.

Я делаю в уме быстрый подсчет. Да, похоже, двадцать тысяч звучит правдоподобно.

– Вряд ли во Франции остался хотя бы один Талмуд, – говорю я.

– Не думаю, чтобы остался, – соглашается монашка.

Арон закрывает глаза и бормочет:

– Господи… Господи… почему ты покинул нас?

Затем он вздыхает и топает в одну из крохотных спален трактира, чтобы рухнуть на соломенный матрас. Геральд Шотландский делает то же самое. За столом остаемся лишь мы с монашкой.

Трактирщик собирает пустые кружки и вытирает столы. Еще парочка людей сидит за угловым столом, да один францисканский монах спит, уронив голову на стол.

Ну вот.

– Так в чем состояло их преступление? – спрашиваю я. – Попытка кражи? Попытка своровать несколько старых книг, окончившаяся ничем?

Губы маленькой монашки изгибаются в грустной усмешке.

– Это было и впрямь преступление более чем ужасное – в глазах короля и его матери.

– И что случилось потом? – говорю я.

– Зачем ты так хочешь это знать?

Она положила подбородок на сцепленные руки, глаза ее поблескивают.

Я не отвечаю. Миг спустя я говорю:

– Сказать тебе? В самом деле? Или ты и так это знаешь?

Ее смех точно звон колокольчиков.

– Может, и знаю, – говорит она.

– Знаешь и то, что случилось с детьми после того костра?

– Быть может.

– Расскажи.

Она лукаво улыбается.

Солнечный свет был оскорбителен. Он плясал на молодых зеленых почках. Пробивался сквозь ветки и вызолачивал голый бурый подзол. Он просто не имел права так торжественно литься с неба в такой печальный день.

Жанна, Якоб и Вильям сидели на земле в Венсенском лесу, прислонившись к гладким стволам молоденьких деревьев. Гвенфорт положила голову на колени Жанне, потому что именно Жанна плакала горше всех. Но казалось, плачет и Гвенфорт. От уголков ее глаз побежали желтые потеки – что это могло быть, как не слезы.

Какое-то время спустя Жанна сказала:

– И я даже ни разу не извинилась перед ним.

Вильям вытер лицо большой ладонью. Его рука спорыми трудами Якоба была обернута тысячелистником и мхом.

– За что? – спросил Вильям.

– Я его обозвала жирным.

– Когда это ты обзывала его жирным? – спросил Вильям.

– Когда мне было четыре.

Вильям фыркнул.

– Ты также обзывала его ужасным, насколько я помню.

– Он это заслужил.

Вильям втянул воздух в полувсхлипе-полуплаче.

– Оно того не стоило, – пробормотал Якоб.

– Что?

– Умирать за это. Даже если бы мы и спасли все книги. Спасли каждый Талмуд. Оно того не стоило.

Он заплакал еще горше.

Он оплакивал Толстого, Красного, Ужасного монаха – а заодно и своих родителей; словно рушилась одна плотина за другой. Гвенфорт встала, подошла к нему и попыталась сунуть ему голову под подбородок. Он не воспротивился, прижавшись лицом к ее мягкой, белой, длинной морде.

– Почему? – прошептал Якоб. Ветки шуршали в насмешливом солнечном свете полудня. – Почему? Почему Бог позволил этому случиться?

Этой ночью они спали под медовыми стенами аббатства гранмонтанцев. Они не отважились зайти внутрь, поскольку, хотя и не смогли – вообще не смогли – спасти даже одну-единственную книжку, они все же пытались сделать это, а значит, скорее всего, их уже объявили вне закона.

Самозваные святые, еретики, языческие колдуны. То, что поначалу было божественным даром, превратилось в смертный грех.

Так что они уснули, прижавшись к стенам аббатства как можно дальше от входной двери, а когда пришел золотистый и теплый рассвет, они поднялись с первой птахой и двинулись на север, так быстро, как только могли.

Но тут меж ними возник разлад.

– Мы должны вернуться назад в Сен-Дени, – заявил Якоб; над его головой терлись друг о друга тонкие ветки.

– Мы не можем, – сказала Жанна, – это где Микеланджело живет… жил.

Молчание. Миг спустя Жанна сказала:

– У меня в деревне безопаснее.

– Они знают, откуда ты родом. Аббат Хуберт уж точно знает.

– Но его никто не спросит!

– Я хочу видеть рабби Иегуду, – прошептал Якоб.

– Это небезопасно, – настаивала Жанна.

– А идти к твоим родителям, значит, безопасней?

Гвенфорт бежала впереди, белая и легкая, точно призрак, прокладывая путь меж деревьев. Вскоре они наткнулись на дорогу, но не рискнули пойти по ней, предпочитая лесной полумрак.

Все они осунулись, глаза запали, их преследовал образ Микеланджело, окруженного книгами и сожженного заживо.

– Может, нам стоит разделиться, – сказал Якоб.

Они сидели на окруженной гладкокожими березами полянке; Париж лежал на юге в дне пути.

Гвенфорт подняла голову – лишь она одна. Вильям и Жанна были ужасно голодны и очень злы, и они едва могли глядеть друг на друга без того, чтобы сразу начать ссориться.

– Жанна может идти домой, если хочет, а я пойду к Иегуде.

– А мне куда идти? – спросил Вильям. – Здоровенный сарацин в королевских цветах вот так, за здорово живешь, бродит по всей Франции? Вы двое идите, прячьтесь в своих уютных домиках. А я подожду, покуда меня не поймают и не подпалят хорошенько.

Якоб глядел в небо, которое постепенно темнело – от бирюзы до лазурита; почки ясеня на его фоне казались совсем черными.

– Я могу поискать общину прокаженных, уж они-то меня не прогонят, – продолжал Вильям. Его пальцы нащупали отделанный золотом ремень, вдетый в петли подштанников. – Так для вас будет лучше, нет?