Анастасия Петрова - На пороге Будущего [СИ]

Конечно, ее знания ограничивались школьными учебниками и воспоминаниями о собственных немногочисленных болячках. Но на то и ученые, чтобы, зацепившись за тоненькую ниточку, разрабатывать новые теории. Через несколько лет все трое наставников Евгении получили ученые степени, защитив новаторские работы, появление которых стало поворотным моментом в научной жизни Ианты и Матакруса.

Возможные последствия своего просветительства она осознала лишь через полгода после знакомства с врачами, когда обнаружила, что в их повседневной речи появилось множество новых терминов — адаптированных к местному языку понятий, которые дала им она, — и что они стали уделять намного больше времени своей научной деятельности. Тогда-то она впервые спросила себя: имеет ли она право передавать этому миру чужой опыт? Матагальпа развивалась по иным законам. Эта цивилизация, ограниченная географически, тем самым вынужденно оказалась ограничена и в историческом разнообразии. Наблюдая за ней, Евгения все более изумлялась Земле, перебравшей за одну только последнюю тысячу лет невообразимое множество сценариев развития общества. Средневековье, Возрождение, Новое время, двадцать первый век. Религиозные войны между христианами и мусульманами, католиками и протестантами, старообрядцами и последователями Никона. Монархии и республики, социализм и фашизм. Великолепная живопись Европы и исламский запрет на изображение живых существ. Христианский гуманизм и целенаправленное уничтожение целых народов… По сравнению с этим бурлящим котлом идей Матагальпа казалась застывшим болотом. Ее письменная история насчитывала три тысячи лет. Три тысячи лет — тридцать веков веры в земных и небесных духов! Тридцать столетий войн на мечах! Евгении хотелось дать аборигенам хорошего пинка. Но вот она нечаянно запустила некий новый процесс, и теперь при мысли о его последствиях у нее замирало сердце. Олуди несет в мир новое знание — об этом ей говорили с самого начала. Но к добру ли это знание? Что оно дало ее родной цивилизации? Сотни новых болезней, повторение религиозных войн и ядерное оружие. Не приведет ли ее откровенность к тому же и Матагальпу?

«Перестань. Все это глупости, — говорила она себе. — Один человек не в состоянии повернуть историю целого мира. Вот если бы я знала состав пороха, тогда стоило бы переживать!» Она никому и словом не обмолвилась об огнестрельном оружии, автомобилях и самолетах, даже о паровозах и пароходах предпочла не рассказывать, чтобы не спровоцировать изменений в привычном укладе жизни. И все же это очень ее мучило: ведь, раз она олуди, почти богиня, то имеет право на все! Как понять, что ей делать? Как определить, что можно, а что нельзя? Как узнать, в чем же заключается ее миссия на этой земле?!

Много дней и ночей она провела в главном храме Киары за чтением книг об олуди в поисках ответа на свои вопросы. Потрескивало масло в лампах, из-за дверей доносились песнопения младших священнослужителей. Портреты ее предшественников висели в одном из помещений храма, где взглянуть на них могли все желающие. Но то были копии — а оригиналы, в том числе написанные при жизни некоторых из олуди, находились здесь, в кабинете Ханияра, и, читая тексты, Евгения то и дело поднимала глаза к фигурам, застывшим в богатых золоченых рамах.

Когда она впервые вошла в этот кабинет, робея при виде полок с толстыми книгами, Ханияр снял с одной из них несколько томов, положил перед нею на стол. Она раскрыла верхний том, коснулась пальцами шершавой бумаги.

— Лучшие книги об олуди были написаны в Шедизе, — сказал Ханияр. — Ты ведь уже учишь шедизский язык?

Евгения пожала плечами.

— Зачем? Чтобы понимать вашу письменность, мне не обязательно знать другие языки.

Его кустистые брови неодобительно сошлись на переносице. Сверкнуло крохотное зеркало в перстне, когда он задумчиво потер подбородок.

— А как же ты собираешься читать шедизские стихи? Или романы островитян? Неужели ты до сих пор не знаешь, что каждая знатная дама обязана говорить на языках Шедиза и Мата-Хоруса! Если в замок приедет посол Процеро или посланник Островов, ты опозоришь нас на весь континент. А если однажды на торжественном обеде речь зайдет о новой книге писателя-шедизца — не станешь же ты говорить о ней на иантийском!

Лицо царицы страдальчески сморщилось.

— Хален однажды сказал что-то об этом, но я надеялась, что он шутит.

Ханияр продолжал стоять над ней, как старый возмущенный филин.

— Это возмутительно. Легкомыслие царя я еще могу понять — ему не до тонкостей этикета, — но поведение Сериады в этом смысле непростительно. Я завтра же побеседую с ней. И пришлю тебе учителя.

Евгения хмуро смотрела на него снизу вверх. Ей ни капли не хотелось изучать еще два языка.

— Но послушай, отец мой, это же напрасная трата времени. Ваша прекрасная письменность позволяет мне читать любые книги и понимать все, кроме имен, а с ними я как-нибудь разберусь. Мне льстит, что ты считаешь меня способной на интеллектуальные подвиги, однако вынуждена признаться, что мои возможности не безграничны.

Осекшись под его непреклонным взглядом, она поняла, что придется подчиниться. А пока Ханияр решительно переставил книги обратно на полку.

Со временем у нее вошло в привычку, открывая книгу автора-иностранца, мысленно переходить на его язык. И самые подробные сведения об олуди Евгения почерпнула из шедизской литературы в кабинете Ханияра. Чтение было тяжким трудом. Шедизские писатели и слова не могли сказать в простоте. Однажды вечером, после нескольких часов, проведенных за столом, она в изнеможении отодвинула тяжелый фолиант.

— У нас была сказка о царевне, на которую злая колдунья наслала чары, так что та заснула и проспала сто лет, — сказала она священнику. — За это время вокруг замка вырос густой лес, и когда один царевич попытался до него добраться, колючие кусты изорвали ему одежду в клочья. Я чувствую себя этим царевичем: пока доберешься до смысла, весь ум изранишь. Почему бы тому, кто это писал, не рассказать просто и ясно, как все было? К чему все эти авторские отступления, заводящие в тупик размышления, сравнения, от которых мне хочется плакать? Почему каждый писатель старается по-своему интерпретировать поступки своих героев? Они будто соревнуются между собой, у кого богаче фантазия!

— Шедизская литература — сложное искусство, — отвечал Ханияр, трудившийся над проповедью, которую ему надлежало прочесть завтра. — Никуда не годится писатель, способный всего лишь рассказать о том, что видел или слышал. Жизнь для них — это сложнейший узор, в котором события — только узловые точки, а вокруг них рисуется картина сбывшихся пророчеств, судьбоносных намеков, философских открытий, и чем дальше отстоит событие во времени, тем шире и ярче эта картина. Ничто не происходит случайно; каждое движение мира было предопределено другими, произошедшими тысячи лет назад, и в свою очередь рождает новые явления, которые можно предугадать, если знать правила судьбы.