Гарет Ханрахан - Молитва из сточной канавы [litres]

– Едрить твою. Ты уже это просек? – Она оглядела себя, точно пыталась разобраться, что с ней не так. – Башня Закона, когда падала, окропила меня. – Она прикоснулась к веснушке – медленно заживающему ожогу. – Это оказалась какая-то разновидность святости. Я точно не знаю. Никто не знает. Меня посещают видения. С их помощью я тебя и нашла.

Крыс пытался заговорить, но людские слова никак все не складывались. Она понизила голос, едва теперь различимый из-за бури:

– Я все объясню, когда смогу разобраться, но послушай: Хейнрейл хотел убить Шпата. Отравил его. Под видом некачественного алкагеста, но это был умысел. Шпат решил действовать, как стоило действовать давным-давно, – и вернуть себе Братство.

– Как?.. – Язык взбунтовался, и он подавился человеческим словом. Кари сумела догадаться, что он хочет спросить, и закончила за него:

– Как там Шпат? – произнесла она. Крыс кивнул, не полагаясь на речь. Она помрачнела, поскребла в шее. – Плохо ему. Совсем плохо. Я поставила ему два укола, но этого мало. Мы пробуем узнать, что это был за яд, и отыскать лечение, но мы должны также включить ответку. Шпат собирается встретиться с отцовскими друзьями, привлечь их к нам. Нам нужен ты, ты с нами?

Кари никогда не состояла в Братстве. Она в Гвердоне-то всего несколько недель. Она не приносила воровской клятвы. Как, впрочем, и Крыс, но он годами ошивался возле них и знает, как все устроено. Он понимал: то, что намеревается сделать Кари, – сумасшествие. Хейнрейл дорос до власти изнутри, плавно и постепенно, после того как уничтожил всех соперников. На это ушли годы, но Хейнрейл терпелив. Ему не обязательно было всаживать в бока заточки.

Шпат начинает, почитай, с пустого места, а у Кари терпения нет вовсе. Как ни крути, без крови на мостовых дело не кончится. Но они – его друзья. Он поборол страх, хрустнул его костями и затолкал в глотку.

– Что нужно сделать? – пробасил он.

– Передай весточку Таммуру. Скажи, что Шпат с ним хочет поговорить. Скажи, мы встретимся с ним сегодня вечером в «Ашурском Быке», в малых комнатах. Косяк в том, что у Хейнрейла есть человек, приглядывает за Таммуром. Портовый работник, темноволосый, большие уши, на одном куска не хватает. Пахнет луком, на шее носит ключ на цепочке.

Описанию соответствовал один из сторожей. Крыс не знал, как его зовут, не перемолвился с ним и двумя словами. Что-то нечисто – откуда Кари знать, что тот шпионит на Хейнрейла и почему она так подробно его описала, но не назвала имени?

– «Ашурский Бык», вечером. Добро, я ему передам.

Кари порывисто его обняла. Упырь поежился: быть обездвиженным неприятно, но куда страшнее внезапное осознание силы в своих членах. Одно сжатие, и он сломает девчонке хребет. Один нырок головы, один щелчок челюстей – и ее горло вскрыто, кровь из артерий заливает улицу, мешаясь с дождем, капающим с крыши. И с этими чужеродными мыслями приходит негаданное и неодолимое влечение сойти в недра мира, забыться, сливаясь с темнотой, норой и стаей, впитывать мимолетный вкус мертвых душ и взращивать на них свою силу.

– Ты тоже приходи, – шепчет она. – Я тебе черный ход открою.

Он не занимается зверствами. Она его друг. Он бережно приобнял девушку в ответ, прочней прикрепляясь к жизни в надземье.

Шторм завывал. Кари задрожала и зашептала:

– Надо идти. Пока не зазвонил колокол. Мне нужно приготовиться.

Дождливые дни – для каменных. Не важно, насколько холодит дождь и кусает ветер, Шпат ненастий, считай, не чувствовал. Есть китобойные шхуны Хордингера, экипажи на них почти целиком из каменных людей. Кода Шпат только подцепил хворь, то решил уйти с ними в море, дожить отведенный остаток лет среди снега и льда. Возможно, тогда, пришла мысль, он встретил бы Кари где-нибудь еще под необъятным небом, а не здесь, в Гвердоне.

После дней хождения кругами по границе островка в литозории свобода вытянуть ноги была чужда, нереальна. Он будто плыл незнамо куда. Прежде был план – кошмарный, горький план, но все-таки план, определенность. Он собирался умереть в заточении, не развязывать язык, какие бы ухищрения и пытки ни изобретали ловец воров со стражей. Он собирался держать язык за зубами, пока тот тоже не окаменеет. Умереть безмолвной скалой, как Идж, его отец. Шпат, живой памятник знаменитому отрицанию Иджа.

Если приходится умирать от этой болезни, он хотел умереть на своих условиях. Уйти с достоинством и определенной долей славы.

Ныне его план провален, растворен в едкой отраве покушения Хейнрейла, и пришла пора исполнить план Кариллон. Шпат понятия не имел, сработает ли он. Пользуется ли имя отца тем же почетом, что раньше? На словах каждый в Братстве отдавал дань великому самопожертвованию Иджа, но стоит ли их преданность Иджу большего? Шпат прекрасно знал, что больше не похож на отца, в этой маске полузатвердевшей извести на месте лица.

Буря вымела улицы Мойки. Сейчас, идя на встречи, легко избегать прохожих, которые могли бы его опознать.

Всю ночь он перепахивал грязь, как обозвала это Кари. Наведывался в частные дома, кабаки, лавки, курильни, игорные притоны, бордели. И в каждом заведении вел одни и те же речи, которые освоил с двенадцати лет. Я – сын Иджа. Вспомните счастливые дни, когда главным был мой отец, когда Братство не было пустым словом, когда мы защищали бедноту, не давали промышленным гильдиям и парламенту стирать людей в пыль. Когда Братство обеспечивало многих, а не обогащало лишь избранных. А потом, в зависимости от собеседника, он напоминал об отце, или клял подлого предателя Хейнрейла, или говорил о будущем. Когда сбивался с мысли, то намекал на свое таинственное преимущество, на новые перспективы, способные все изменить.

Может статься, он даже не лгал, ни одним словом.

Он предостерегал каждого, с кем общался: ничего не разбалтывать и до поры не предпринимать действий, объяснял, что лишь прощупывает почву, а сам понимал – весть дойдет до Хейнрейла. Кто-то проронит словцо, другие подхватят и донесут в надежде выслужиться. Тем не менее предводительством Хейнрейла недовольны многие, и раз за разом они цепляли Шпату руку – его каменно-шершавую руку в бородавках от хвори, – и трясли ее, и уверяли, что ждали того, у кого хватит мужества выступить против Хейнрейла.

Гордость и честолюбие – как огонь. Подкорми – и они разгорятся. Последние годы, с тех самых пор, как заболел, Шпат вытаптывал их огоньки, гасил их, накрывая камнем и неуверенностью. Напасть сожрала его плоть – что ж, тогда он позволил и даже поощрял ее съесть и его честолюбивые порывы, пока, наконец, не стал пустым и холодным.

Впервые, насколько мог вспомнить Шпат, он разрешил себе мечтать.

Следующая точка – мастерская Дредгера. Внучок Угрюмой Мамули, подмастерье алхимика, встретил его. На площадке трудилось много каменных людей, и еще один мог смешаться с пепельной, пошатывающейся командой, не привлекая к себе внимания. Он вышел на пятачок для перекура меж двух пристроек, укрытый от дождя навесами из холстины, – там каменные люди поодиночке и парами вкалывали себе утреннюю порцию алкагеста.