Ашира Хаан - Темная половина [СИ]

— Мне насрать на вампиров. У нас не будет равноправия, все ясно? Потому что я так сказал, а не потому, что кто-то где-то придумал.

— Ясно, — кивнула я. Загадочным образом такой вариант тирании меня устраивал.

— А теперь… — Люций откинул полу моего халата и провел ледяными пальцами по груди, остановившись на тут же затвердевшем соске. — Продолжаем разговор. Тебе ведь нравится Чезаре?

— Пошел нахуй, — с невероятным удовольствием повторила я, наблюдая, как клубящаяся в его глазах тьма моментом уносится в черную дыру, а клыки удлиняются, уродуя совершенное лицо.

Жёсткие пальцы больно сжали сосок, и я вскрикнула. Но продолжала улыбаться и смотреть в глаза Люцию.

Чезаре играл. Пальцы уже не слушались, но едва он переставал играть, кружащиеся в голове мелодии начинали толкаться и кричать ему в уши изнутри. Адская какофония раздражала, обрывки музыкальных фраз вызывали мучительное ощущение незавершенности. Сначала болела голова, потом начинало жечь в груди, потом стискивало спазмами живот, и когда начинали неметь ноги, Чезаре сдавался и шел играть.

Он не мог остановиться.

Он не хотел останавливаться.

Все, что не давалось ему всю жизнь — вывалилось под ноги грудой сокровищ из чрева кита. Он не знал, что хватать первым, и хватал все подряд. Мелодию за мелодией. Живые, настоящие, льющиеся так смело, как он никогда не мечтал.

За окном темнело.

Но Чезаре только чувствовал, что с каждым уходящим лучом света из него испаряется страх.

Когда горизонт залила чернильная тьма, он наконец замер, откинув голову.

Пальцы все еще касались клавиш рояля — его пустила к себе хозяйка гостиницы, где он часто выступал.

Чезаре больше не хотел просто играть.

Он посмотрел в сторону закрытого окна. Если его распахнуть, все услышат… а впрочем, нет. Не подходит.

Нужно другое.

Чезаре встал и вышел, следуя зову тьмы.

— Сука! — прорычал Люций.

— Накажи меня, — весело предложила я. Но внутри все сжалось от ужаса и предвкушения. — Укуси.

Разлившаяся в глазах Люция тьма в одно мгновение собралась в острую точку зрачка, узкой точки черноты на фоне черноты его глаз. Пальцы, касающиеся груди, вздрогнули.

Люций втянул носом воздух, словно старался уловить запах любимого блюда. Он качнулся вперед, приоткрывая губы, словно и вправду собирался…

— Нет, — с явным сожалением ответил мой вампир. — Нет времени. Оденься прилично, мы пойдем на концерт.

Развернулся и ушел в спальню.

Я осталась стоять с напряженными сосками, пылающей кожей и тяжестью внизу живота.

Чезаре шел.

Чезаре бежал.

Чезаре чувствовал темноту кожей.

Высокая луна над острыми крышами домов выливала из себя серебристую кровь музыки.

Лунные лучи складывались в нотный стан, и Чезаре точно знал, как расположить на нем брызги лунной крови, чтобы сейчас, именно сейчас все, кто слушает, почувствовали озноб. Потом надежду. Потом эйфорию. И черное отчаяние.

Чезаре теперь точно знал как одним взглядом и десятком звуков влюбить в себя женщину.

Но ему больше не нужны были женщины.

Люций принюхался.

Пока мы собирались, он сквозь зубы торопил меня — я слишком долго выбирала, что приличнее, пляжный сарафан или льняное белое платье. Увы, «концертного» я как-то не захватила, не ожидала, что мы будем вести культурную жизнь.

Возможно, Люций и не слышал моих мыслей. Сам он моментально вырядился в черную шелковую рубашку и тесные брюки. На ком другом этот комплект итальянского или армянского мафиози смотрелся бы пошло, но ему отчего-то шел необычайно. Впрочем, я всегда подозревала, что пословицу про подлецу все к лицу следует понимать буквально.

И, кстати, вообще не удивлюсь, если окажется, что сочинили ее непосредственно про Люция, вампира-долгожителя.

Тогда он меня торопил, а сейчас смотрел в черное небо, подозрительным взглядом наблюдая за луной, принюхивался, прислушивался и даже не думал куда-то идти. Я могла бы успеть еще раз переодеться, у меня тоже была черная рубашка.

Люций оглянулся на меня, достал из кармана брюк резинку и стянул волосы в хвост.

— Готова? — протянул мне руку.

— Полчаса назад, — не удержалась я.

Острые когти впились в ладонь.

— Довыебываешься, — сузив глаза, сказал вампир.

— Ты все обещаешь… — промурлыкала я.

Когти вонзились чуть глубже и убрались.

— Обещаю… — приблизив свое лицо к моему, сообщил Люций. — Как только закончим.

Бож-ж-же.

Внутренности перевернулись дважды — от страха и возбуждения.

— К храму, — бросил Люций, перехватывая мою ладонь и слизывая с нее капли крови. — Бля, пожрать забыл.

Чезаре шел туда, где россыпь серебристых капель-нот была гуще. Каждый шаг звучал аккордом, каждый вдох паузой.

Весь мир стал музыкой.

Он сам стал музыкой.

Он понял.

Ночь открывала ему тайны одну за другой.

Чезаре нашел свою душу, спрятанную когда-то в лунных тенях. И когда он ее нашел, музыка стала принадлежать ему.

Откуда на площади рояль?

Наверное, если спросить Люция… ничего не узнаешь. Наверное, если спросить Чезаре… кстати, я вдруг поняла, что не знаю, на каком языке мы с ним говорили.

Откуда я знаю итальянский? Или это был английский? Он знал русский? Я не могла вспомнить ни одного слова, как будто мы сразу обменивались понятиями. Как бывает, когда долго говоришь сразу на двух языках. Или… слушаешь итальянскую оперу.

Я не безнадежна, я что-то понимаю. Знать бы что.

За роялем сидел Чезаре. Глаза его были закрыты, и луна рисовала на веках следы усталости. Но пальцы призрачными тенями скользили по клавишам, и над площадью неслась музыка.

Мне казалось, я ее уже слышала где-то.

Ну конечно, я ее уже слышала.

Или не ее.

Я поймала в себе то самое ощущение, как от песни, которой мы вызывали Чезаре. Музыка, от которой никогда не устаешь. Музыка, которая ведет тебя с собой по всем местам и временам. Твоя. Твоя музыка.

Уверена, именно это чувствовали все, кто собрался на площади. Очень много людей для полуночи вторника. Несколько тысяч — они подходили со всех сторон площади и становились вокруг Чезаре и рояля, оставляя свободным пространство перед ним, где танцевали лунные лучи.

И перед нами — они все расступались перед Люцием, который шел к освещенному тьмой и луной Чезаре.

И тащил меня с собой, конечно.

Чезаре научился забывать себя — растворяться во тьме. Растворяться в музыке. И понял — именно этого ему не хватало всю жизнь, этого умения забывать, не быть, открываться, становиться — темнотой, музыкой, любовью.

Сотни женских глаз сейчас следили за ним с восхищением и обожанием, он чувствовал, как от них горит кожа. Но уже было не нужно.

Когда разошлись тучи, и лунные лучи выстелили дорогу тому, кто шел к Чезаре с той стороны площади, он понял, что готов отдать ради музыки что угодно. Подарить все этому существу, что открыло для него настоящие чудеса.