Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

— Я не доделала еще, — сказала Эльга.

Фаста кивнул.

— Я вижу. — Глаза его вспыхнули. — А почему рябина?

Эльга пожала плечами.

— Не знаю.

— С мастерами всегда так, — вздохнул Фаста, — делают, а не знают, что делают. Бывало, спрашиваешь мастера Хеворрина, почему он в отвар из горечавки добавляет чарника, так он тоже без понятия. По наитию, говорит. А чарник, он язык вяжет, от него потом полдня плюешься, а все равно будто сено во рту.

— Ило, — позвала его Унисса.

— Да-да.

Фаста постоял еще немного, изучая букет.

— Какой я грустный, — сказал он. — Нет, это неправильно. Это выкинуть. Можно даже сжечь. Сухие листья горят почти бездымно и быстро, и никто не увидит этого стыда. Я, кажется, видел яму за домом…

— Нет, — сказала Эльга, прижимая доску к груди.

Фаста нахмурился, а потом вдруг улыбнулся. Улыбка у него была очень светлая, усы над верхней губой раздвигались в стороны, будто щеточки.

— Ну и ладно, — он снова забрался на подоконник, — я буду смирный. Думаете, я грустный, а вот и нет.

— Ты не голоден? — спросила Унисса.

— Мне подали кочерыжку и рыбий хвост, — гордо сказал Фаста. — Вот если бы я их принес с собой, думаю, мы бы передрались. Я уверен, немало людей вцепились бы мне в бороду даже за одну кочерыжку!

— Я угощу тебя пирогом, — сказала Унисса, уминая листья.

Марбетта стояла к Эльге под углом, и казалось, что лицо Илокея Фасты, чуть выпуклое, светло-серое, зеленоватое, имеет не совсем правильные пропорции.

— А курица? — спросил Фаста.

— Ты хочешь курицу?

— Жареную.

— Увы. Придется тебе обойтись без курицы. Есть несколько яиц.

— Что ж, — грустно покивал Фаста, — я это предвидел. Просто забыл, что так и есть. Но от пирога я не отказываюсь. Пирог ведь не просто пирог?

— С яблоками.

— Да, — Фаста зажмурился, — я вижу, как мы его едим. Он на удивление неплох.

— Ты можешь чуть-чуть ничего не видеть? — спросила Унисса. — Мне надо закончить букет.

— Это очень сложно, но я попробую.

Фаста подобрался, сжался, прижал большие ладони к ушам. Рот его перекосился, бровь над правым глазом взлетела вверх.

— Я готов, — промычал он.

— Замри!

Тум-тум, тум-тум — заработали пальцы Униссы.

Эльга наблюдала, как дрожь пробегает по лицу Фасты, как оно подрагивает отдельными частями, то губой, то кончиком носа, то веком, как в каком-то непонятном напряжении начинают ходить под кожей мышцы и складки на лбу. Вот капелька пота побежала из-под спутанных волос к виску, вот нижняя губа отпала, обнажив мелко постукивающие желтые зубы.

Эльге сделалось страшно.

— Все! — сказала Унисса.

Пыль и кусочки листьев полетели с марбетты на пол. Облеченный в рамку букет покинул наклонное ложе.

— Ох!

Илокей Фаста сложился чуть ли не вдвое, потом разогнулся, хрустнул плечами и шеей. Лицо его расслабилось, обмякло, бровь опустилась. Несколько мгновений он сидел, привалившись к боковине оконной рамы. Дождь бил ему в спину.

— Я плохо вижу свою смерть, — услышала Эльга его тихий голос. — Она близко, но дальше, чем человек на коне.

— Ило, посмотри-ка.

Унисса повернула букет к Фасте.

— Это? — Илокей прищурился, потом осторожно спустил ноги с подоконника.

Он приблизился к букету бочком, неуверенно, опасливо, так же, как с Эльгиным человечком-кувшином, не дотрагиваясь, протянул ладонь.

— Интересно.

— Да, для легкости, — улыбнулась Унисса.

— Это я? — с удивлением спросил Фаста, принимая букет из рук мастера.

— Ты.

Фаста, хмыкнув, отставил доску на вытянутых руках, и Эльга увидела две половинки человеческого лица, сложенные из тонких серебристо-зеленых и желто-коричневых листьев. Половинки были не пропорциональны — ольховая занимала большее пространство букета и, казалось, готовилась и вовсе выскочить за рамки.

Глаза — черника и слива, борода — ивовая прядь.

От лица веяло ненормальностью, безумием, сумасшествием не изображенного на букете человека, а самого мастера.

Ну кто делает разные глаза?

— Вот, смотри, ученица! — рассмеялся Фаста, поворачивая букет к Эльге. — Вот я, настоящий я! У тебя — не я, не живой, тяжелый. Здесь — легкий! Учись!

Он сунул доску в руки девочки.

— Но тут все не правильно, — сказала Эльга, рассматривая бегущие, перескакивающие с облепихи на ольху и меняющие цвет морщинки.

Фаста фыркнул.

— А я — правильный?

Он потащил из угла к скамьям обеденный стол. Пироги! Пироги! Пироги!

— Но как же…

Эльга не стала касаться листьев. Сумасшедший таращился с букета одним глазом и словно прищуривался другим.

— Мастер сам устанавливает правила, — произнесла Унисса, отставляя марбетту к стене. — Если он — мастер.

Она раскинула над столом белую скатерть. Фаста пританцовывал и стаскивал стулья, словно ожидались гости.

— У меня не много счастливых моментов, — проговорил он, встав на один из стульев, чтобы зажечь светильник на цепи под потолком, — этот — памятный, и, если честно, я уже год о нем мечтаю.

Фитиль светильника выпустил язычок розоватого пламени, и Фаста спрыгнул на пол. Унисса ушла на кухню.

— Для тебя, кстати, это тоже очень важный день, — сказал Фаста.

— Почему? — спросила Эльга.

— Не могу сказать.

— Боитесь? — прищурилась девочка.

— Нет, — мотнул косматой головой Фаста. — Я не могу сказать, потому что уже этого не сказал. Ты потом поймешь.

— Я и сейчас это понимаю, — сказала Эльга. — Для вас этот разговор уже был.

— Да, — грустно улыбнулся Фаста, — был. Очень много всего — было. Хотя оно еще только будет. Иногда в этом трудно ориентироваться. Знаешь, что? — он присел перед девочкой. — Я дарю тебе этот букет с правильным мной.

Эльга помолчала.

— Потому что так и должно быть? — спросила она.

— Потому что это уже произошло.

— И это все, что вы можете мне сказать?

Фаста неожиданно стал похож на свой букет — повернулся так, что розовый свет светильника лизнул лишь половину лица. Вторая половина спряталась, но, невидимая, словно бы разрослась благодаря беспорядочно торчащим пегим космам.

— Я хочу тебе сказать… Я хочу сказать… — губы Илокея дрогнули. — Чтобы ты ничего не боялась, как бы тебе не было страшно.

— Мне будет страшно? — тихо спросила Эльга.

Фаста кивнул.

— Но я выдержу?

— В каждом человеке есть граница, предел…

Фаста вздохнул, моргнул серьезными глазами (прищуренным черничным, большим сливовым) и выпрямился. Под стук и звяк, доносящиеся с кухни, он подошел к столу, провел ладонью над макушкой и повторил:

— Предел.

И расхохотался. А потом подпрыгнул, пытаясь задуть светильник. Только Эльге это совсем не показалось веселым.

— Ило, помоги, — позвала Унисса.

— Бегу!

Фаста едва не своротил косяк, не попав в проем, потом попал и исчез, со свистом втягивая воздух и массируя плечо. Шум и звон на кухне возросли в два, а то и в три раза. Бум-бам-трям. Шипела вода, попав на раскаленную печь.