Моника Пиц - Ночь лазурных сов [litres]

Измученная до смерти, Лина добралась до своей комнаты. Ада и Хедвиг не потрудились скрыть свое злорадство.

– Такое ни одному мужчине не понравится, – услышала она шипение Ады. Или это была Хедвиг? Ей с трудом удавалось различать их.

– Как будто это важно, – возмущенно возразила Лина.

Обе девушки бросили на нее уничижительные взгляды. Для них не существовало иного будущего, кроме как найти мужа или работодателя.

– Я уверена, что она окажется в сточной канаве, – сказала одна преувеличенно громко, как будто Лины вообще здесь не было.

– Или среди суфражисток [11] Суфражистки – участницы движения за предоставление женщинам избирательных прав. Также суфражистки выступали против дискриминации женщин в целом в политической и экономической жизни. , – добавила другая. Это звучало так, словно это было самое страшное преступление, которое могло быть совершено женщиной.

Совершенно обессиленная, Лина опустилась на кровать. Враждебный шепот с соседних коек постепенно убаюкивал ее. Она нашла Данте и снова потеряла. Все болело, внутри и снаружи. Одна лишь мысль о том, что Бобби рядом, утешала ее. Она была искренне впечатлена тем, что ее подруга нашла ночлег и работу и, полная любопытства, без страха пустилась в авантюру.

Было еще темно, когда она резко подскочила. В полусне Лина поняла, что на заднем дворе происходят странные вещи. Она услышала шаги, голоса и грохот. Дрожа, она поднялась и на цыпочках прокралась к окну. Луна бросала бледный свет на двор и на двух мужчин, расхаживающих по площади, как воры в ночи. Один, видимо, случайно опрокинул жестяное ведро.

– Не знаю, – сказал приглушенный голос. – Давай лучше вернемся.

– Попробовать стоит, – сказал голос. – Что ты теряешь?

Ошеломленная, Лина узнала Венделина Веннингера, знаменитого аптекаря. За ним по двору на костылях тащился поразительно длинный и худой человек, который был одет в эксцентричный кожух с толстой меховой отделкой, словно тощий был русским князем. Из темноты к ним приблизилась третья фигура, чтобы встретить ночных посетителей. Лина вздрогнула: в мерцающем свете она узнала светлую голову Данте.

Внезапно он остановился. Что-то его смутило. Он поднял голову и посмотрел вверх, на фасад школы домохозяек. Почувствовал ли он ее присутствие? Лина молча пыталась дать о себе знать, не разбудив Аду и Хедвиг. Она размахивала руками и неистово жестикулировала, но взгляд Данте скользнул по ее окну, он ничего не заметил. Снаружи часы пробили полночь. К ожидающим присоединялось все больше людей. Лина замерла. Что происходило на заднем дворе в этот поздний ночной час? И какое отношение к этому имел Данте? Данте. Именно Данте. Сначала ящики, теперь это странное собрание.

Лина больше не могла сидеть в комнате. В темноте она проскользнула через дверь на роскошную лестницу и теперь была рада, что прежде полностью одетая провалилась в сон. Не хватало только туфель. Дом и его 46 обитателей крепко спали. Лунный свет, пробивавшийся сквозь свинцовые стекла и отбрасывающий на стену странные тени, был единственным ориентиром. Ступая босыми ногами по мягкому ковру, она осторожно направилась к выходу, но обнаружила, что входная дверь плотно заперта. Как и все остальные двери. Она оказалась в ловушке.

Вернувшись в комнату, она положила подушку на подоконник, оперлась на нее и стала ждать. Луна спокойно плыла по небу, две кошки кричали, часы отбивали удары. Снова и снова. Двор словно был пуст. Что бы здесь ни происходило или ни произошло, она это пропустила. Люди не вернулись. Был ли там второй выход? Куда делись мужчины? В какой-то момент Лина, обессиленно прислонившись к подоконнику, заснула, даже не приблизившись к ответу на свои вопросы.

Бобби чувствовала себя одновременно Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном со щепоткой Джеймса Бонда. Ей нравилась ее новая жизнь в качестве агента под прикрытием. На рассвете она, как и все остальные жители, очутилась на первом этаже, где располагалась общая кухня. Бобби вздрогнула. Через дверь, ведущую на лестничную клетку, где на полпути к лестнице располагался крошечный туалет для жильцов мадам Зазу, в убогую кухню тянуло холодным воздухом. В комнате пахло потом людей, живущих в тесных помещениях без удовлетворительных санитарных условий. Якоб делил свое время на кухне с двумя молчаливыми портовыми работниками и решительной вдовой, готовившей свою детвору к школе. Грифели были заточены, губки для грифельной доски смочены, бутерброды завернуты в пергаментную бумагу, ранцы собраны. Через открытую кухонную дверь со своего места в коридоре император Вильгельм со строгим видом наблюдал за суетой своих подданных. Пока все остальные поспешно разливали жидкую овсянку, Бобби дрожала у печи и самозабвенно плескала воду на горячую плиту. Словно парализованная, она наблюдала, как капли танцуют на плите, прежде чем с последним шипением раствориться в воздухе. Столько вопросов проносилось в ее голове. Почему капли воды парили в воздухе? Почему они не таяли? Как ей подобраться к мадам Зазу?

Якоб топил печь дровами, собранными по дороге, и стопкой старых фотографий: его скромный вклад в утреннее тепло.

– Я не могу взять это все с собой в Америку, – с сожалением сказал он.

– Можно мне? – спросила Бобби, протягивая руку за стопкой.

Впечатленная, она листала его фотографии уличных сцен, происшествий, собраний, рынков и повседневного быта в убогих кварталах при порту. Якоб, видимо, годами вкладывал в фотоматериалы каждую копейку, которую зарабатывал. На его снимках люди выглядели по-настоящему живыми, словно случайно встретились на улице. Они вели себя так, словно даже не замечали присутствия фотографирующего Якоба. В то время как Бобби постоянно боролась за то, чтобы ее заметили, Якоб освоил искусство быть практически невидимым, несмотря на штатив и огромный чехол для фотоаппарата.

– Ты должен их сохранить, – впечатленно сказала она, – они великолепны.

– Кто же, по-твоему, будет интересоваться жизнью на улице, – сказал Якоб, отворачиваясь. – Люди покупают только фотографии, на которых они красиво выглядят.

– Тем более важно, что ты рассказываешь истории других. Истории тех, кто не красив, не могуществен и не богат, – сказала Бобби. – Ты делаешь этих людей бессмертными.

Якоб понятия не имел, насколько ценными когда-то будут его фотографии для потомков.

– Без фотографий мы бы даже не узнали, как жили здесь бедные люди.

Мы! Она прикусила язык. Еще одна словесная ошибка.

– Без тебя никто не вспомнит об этих людях, – быстро произнесла она, замяв свою оговорку. – Потом такие произведения будут висеть в музее.