Анатолий Герасименко - Огонь сильнее мрака [СИ]

— Чего-чего?

— Надо здесь приглядеть кое за кем, — объяснил Джон. — А ждать негде. Сколько возьмешь за простой экипажа?

Кэбмен оглядел пирог, прицелился и откусил новый кусок.

— Из полиции, что ли? — спросил он с набитым ртом.

— Сыщик.

Кэбмен подумал.

— А, ладно, — сказал он. — Двадцать форинов.

— За двадцать я пойду кого другого поищу.

— Эй! — сказал кучер. — Пятнадцать.

— Приятного аппетита, — сказал Джон и повернулся спиной.

— Десять, — сказал кэбмен.

— Пять, — сказал Джон через плечо.

— А сколько ждать-то?

— Как получится.

Кэбмен засопел.

— Уговорил, — сказал он. — Полезай.

Джон сел в коляску.

— Только подальше отгони, — велел он. — До угла, чтоб не светиться прямо тут.

— Замётано, — сказал кэбмен и шлёпнул кобылу вожжами. Та очнулась, медленно протащила коляску до следующего перекрестка и, послушная оклику кучера, встала. Джон устроился поудобней. Внутри кэба пахло старой кожей, пылью и дёгтем. Занавески были серыми, как солдатские портянки. Репейник задернул окошко, не забыв оставить щёлочку для наблюдения. Подъезд дома с химерами был виден как на ладони, фонари лили на мостовую жёлтый едкий свет, лошадь дремотно фыркала себе под нос. Сверху порой слышался звук откупориваемой бутылки и смачное бульканье. Время от времени хлопала в наблюдаемом подъезде дверь, и Джон щурился, разглядывая того, кто выходил на улицу, но каждый раз это был не Олмонд. Темнота сгущалась, прохожих становилось всё меньше, дверь хлопала реже. Прошло время, и Джон словно закоченел на потёртом кожаном сиденье, уставившись в окно и шевеля губами. Он вспоминал. Бывают воспоминания, похожие на больной зуб. Если такой зуб не трогать, он тихо ждёт, зияя дуплом, и напрочь про него забываешь, но стоит неловко двинуть челюстью, как в десну втыкается незримая игла, и тогда уж от боли так просто не избавиться. Вот и с прошлым то же самое. Теперь, ночью, в душном экипаже, от памяти не было покоя. Джон вспоминал; временами морщился и вяло мотал головой, но всё равно вспоминал дальше.

«Вы все дураки. Зажравшиеся дураки».

«А я-то думал, ты меня умным считала».

«Все несчастненькие. Все бедненькие. Зачем?»

«Мы не несчастные».

«Ещё как. А ведь вас в воду не бросали. Не связывали, не бросали. Знаешь, каково, когда водой дышишь?»

«Джил…»

«Потом-то привыкла. А поначалу надо её вдохнуть. В грудь набрать. Больно — аж в глазах темно. А уж страшно как, вообще не сказать».

«Джил, послушай…»

«Я долго так жила. Водой дышала, воду пила, водой гадила. А он держал. В голове мутно. Все мысли — не свои. Его мысли. Как привыкать начала, так он на берег погнал».

«Я знаю».

«Ничего ты не знаешь. Рыбу целиком жрала, с плавниками. Как зубы появились, легче стало. И тут он велел с берега людей таскать».

«Слушай, успокойся. Да, тебе туго пришлось. А почему ты думаешь, что никому из людей хреново не было? На войне…»

«На войне — что? На войне кто-нибудь глотки рвал врагу?»

«Может, и рвал».

«Сам, зубами? Чтоб кровь в горло хлестала? Он дёргается, а ты всё равно его рви. Потому что иначе Хозяин саму тебя сожрёт. Если пустая вернешься. Блевала от крови-то. Попробуй, попей. А все равно грызла. Потом — тащишь на себе. Ныряешь. И опять воды полная грудь. И знаешь: скоро всё по новой».

«Ладно. Иди сюда».

«Не надо. Не сейчас. Ты мне скажи: у вас — ни у кого — такого не было. Почему вы несчастные, а? В тепле живёте. Воздухом дышите. Жрёте от пуза. И всё вам надо чего-то».

«Нам надо больше, чем жрать от пуза и в тёплом сортире жопу просиживать. Некоторым, знаешь, больше надо».

«Так придумайте уже что-нибудь. Микстуру какую, чары. Чтобы счастье. Всем».

«Было уже, при богах все счастливые ходили. Пробовали, знаем».

«Нет. При богах — час в неделю счастье только. Больше они не давали. Надо было узнать, как они делали. Чтоб самим. Почему вы у них не узнали?»

«Ха! Почему не узнали. Потому что жить хотелось, понимаешь, вот и не узнавал никто. Хальдер с просителями не церемонилась, в последние годы ей вообще покушения мерещились повсюду. Чуть что — жарила смерчем. Как ты вообще себе это представляешь? «Покой тебе, о Прекрасная, сделай милость, открой-ка тайну, как ты даришь людям блаженство, ах, прошу прощения, я уже обуглился, а так много ещё не сказано…»

«После войны последний бог остался, раненый — кто? Лакурата?»

«Не Лакурата. Она в битве при Гастанге погибла, в финальном сражении. Сейчас, дай вспомнить… Да! Амотуликад был последний, он и её заборол, и еще пятерых богов. Но протянул недолго, умер от ран».

«Вот надо было брать его, полудохлого! И пытать! Пусть бы за всех ответил. Как они людей счастливыми делали».

«Эка невидаль. На час кого угодно можно счастливым сделать. Хоть на десять часов. Спиртного напейся или опия покури. Вот, к примеру, нинчунцы в Жёлтом квартале. У них каждую ночь такое счастье».

«Дерьмо это, а не счастье. Сам знаешь. Курильщики живут по сорок лет, не больше. И мозги набекрень. А от пойла вообще кони сдохнуть могут».

«Ладно тебе. Чего взъелась-то?»

«Потому что ненавижу, когда живут хорошо, а выкобениваются».

«Ты про Кайзенов? Не стоило тебе к ним ездить, предлагал же — сам поеду. Вечно у тебя нелады, когда богачей допрашивать надо».

«Кайзены, шмайзены. Таких Кайзенов — целый мир. Вы все на свой лад Кайзены. Все одинаковые. С жиру беситесь».

«Джил, премудрая ты наша. Сама-то — счастливая, а?»

«С вами жить — от вас набираться. Вот и набралась. Тоже уже… Незнамо чего хочу…»

«Чего там — незнамо. Иди сюда».

«Не сейчас, сказала же».

«Слушай, давай начистоту. Я — точно знаю, что мне надо для счастья. Мне надо личный остров, чтобы на нём жить, и чтобы кругом ни души. Всё, буду счастлив до конца дней. А что там остальным нужно, мне плевать. У меня со всем миром — перемирие… Каламбур получился, хм».

«А я?»

«Что ты?»

«Я тебе не нужна?»

«Иди сюда».

«Перемирие у него…»

«Как это расстёгивается? Крючков каких-то напридумывали».

«Дай я сама…»

Джон не заметил, как задремал, только вдруг ухнул куда-то всем телом, порывисто вздрогнул и разлепил глаза. Была глубокая ночь. Он встряхнулся, собрал взгляд на подъезде напротив и увидел, что от подъезда скорым шагом по улице спускается закутанный в плащ очкастый, усатый человек. «Чуть не пропустил, раззява!» — обругал себя Джон и энергично растер лицо ладонями. Подождав, пока Олмонд завернет за угол, открыл шаткую дверь кэба и вылез на улицу. Было холодно, где-то невдалеке орали коты. Джон сунул деньги сонному кучеру, перебежал улицу и, с минуту поколдовав над дверью, стал подниматься по лестнице дома с химерами.

Замок на двери седьмой квартиры сопротивлялся немногим дольше своего собрата внизу. Скрежет, щелчок, тихий скрип — и Репейник, проскользнув в недра чужого дома, замер на пороге. Он прислушивался и ждал, а, ничего не услышав, ждал ещё. Минут через пять, когда глаза окончательно привыкли к темноте, Джон рискнул продвигаться дальше. Квартира была маленькой, сродни той, в которой жил он сам. Из крохотной прихожей можно было попасть либо в тесную кухню, либо в узкую, как гроб, комнату. Рядом с кухней была еще одна дверь — в сортир. Крючок на двери сортира отчего-то приделали снаружи. Очевидно, канализация была забита: в квартире стоял мерзкий душок. Репейник заглянул на кухню, оглядел гору немытых тарелок в раковине, хрустнул чем-то сухим на полу (оказалось — рыбий хребет) и отступил обратно в прихожую. Кухня была для обыска неинтересна, вонючая уборная и подавно не привлекала.