Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

– Дак и чё?

– Вот, Галя слышала: «Леший согорной, гони, – говорит, – парня домой». Серёжу. Звали так его – Серёжа.

– Это надо сказать, когда травину ложишь?

– Но. Когда ложишь, вот в то время говорят.

– Мм… – тянет Ольга с полным ртом. Шуршит конфетной обёрткой. Чайник, откипев, выключается.

Жу лежит, вытянувшись, одеяло до глаз. Вставать не хочется. Дышать не хочется. Жить… Всё вернулось и навалилось. И согра. И пустота. Жуткая. Раз того, кто берёг тебя. Раз того, кто был лучше тебя, интересней тебя, во всём, во всём круче тебя – раз он там, а я здесь. Остался на болоте. Не вышел. Как жить без тебя? Зачем? И где, где, где, скажи мне, теперь искать тебя?

Они скажут: не было. Они скажут: ты всё выдумала. Станут опять лечить.

О, нет…

Жу закрывает глаза.

– Леший согорной, гони его домой. Леший согорной…

Губы сами шепчут. В тишине каждое слово – маленький взрыв. Маленькая гибель чего-то такого же маленького. Как я. Как ты.

В следующий раз Жу открывает глаза и прежде, чем о чём-то подумать, встаёт, идёт к умывальнику. Ноги ватные. Кожа горит. После бани комариные укусы чешутся. Но Жу не до этого. Из зеркала смотрит отражение, опухшее, равнодушное. Чужое. Жу трогает лицо руками. Лицо то же – и не то. Нет силы, воли. Другое лицо, кукольное, женское. Всегда была красивой девочкой. Банты, косички. Мама так любила косички.

Ненавижу!

Распахивает ящик. Роется. Под руку подныривают ножницы, маникюрные. Жу вспоминает, как вгрызались они в гущу волос, – и отбрасывает. Толку нет, только дерут.

Вот что мне надо – бритва на полке. Та самая. Которой хозяин брился.

Старый станок, но ещё острый. Бреет хорошо. Прядь за прядью. Полоса за полосой. Всё ещё длинные, всё ещё густые, волосы падают в раковину. Собрать? Потом сложнее будет. Жу вынимает волосы, кидает в ведро. В зеркале – залысина над виском. Лицо открывается – уже не такое круглое, не такое бабье. Почти то самое лицо. Почти его .

Но чем выше – тем сложнее. Чем гуще волосы, там хуже бреет старый станок. Жу злится. Рвёт. Под пальцами тёплое: кровь. Плевать. Жу не чувствует боли.

– Леший, – губы шепчут сами. – Леший согорной. Гони. Гони брата. Гони домой. Леший. Согорной. Гони. Брата. Леший. Домой.

Волосы отступают, открывая белый, гладкий череп. Как земля, как изначальное яйцо. Глаза смотрят в глаза. Не отвлекаясь. Не мигая.

– Леший. Согорной. Гони. Его. Гони брата моего. Гони. Его. Домой.

– А волосья-то сжигать надо, знашь, это самое…

Жу кажется, что во сне. В белёсом сне всё такое же белое, как и днём. Но открывает глаза – в комнате солнце. Яркое, слепящее. Окно нараспашку, и слышно, как поют птицы, кричат по деревне петухи. Что-то праздничное есть во всём этом, освежённое и радостное. Жу лежит и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть.

– В печке прям, знашь. Чтоб голова не болела. Как сострижёшь, туда.

Нет, не снится. Манефа склонилась у печки, в открытом устье ворошит уголья. У ног – ведро. Выгребает золу.

– Хорошо, – говорит Жу. Кажется, что говорит, на самом деле еле ворочает губами. Горло ссохлось. Губы тоже. В голове ещё сумрак и ни одной мысли. И холодно. Непривычно холодно голове. Жу проводит по ней ладонью – гладкий череп слегка колется. Ссадины ноют.

Манефа закрывает устье, встаёт, не глядя на Жу, шоркает тапками во вторую комнату. Слышно – перебирает там что-то, звенят склянки.

Возвращается с пузырьком.

– На-ко, помажь. Быстро затянет, само это.

Пузырёк кровяно-красного стекла без всяких надписей. Жу открывает – оттуда разит непонятно чем: и спиртом, и какой-то отравой.

– Как мазать?

– Да так-от, бери да мажь.

Жу послушно льёт на ладонь вонючую, жирную, густую жидкость – и сразу ухает на голову. Кожу дерёт, будто кто вцепился в неё когтями. Жу шипит и морщится. Машет свободной рукой, как будто старается задуть жжение.

Постепенно и правда проходит. Остаётся резкая, как бы ментоловая свежесть. Холодная дырка в голове. Кажется даже, что через неё с тихим шипением сифонит воздух.

– Поисть встанешь? Иль так пока?

Жу молчит. Пытается думать, но мысли со свистом всасывает в дыру. Есть не хочется. Сил нет. Но встать надо. Непонятно зачем. Просто – надо.

Манефа всё решила по-своему. Вдруг перед Жу – чашка с чаем. Ложка в ней. Пар поднимается в лицо. Обдаёт теплом и влагой.

– Варенье малиново намешала. Лучше бы мёду, да нет мёду, дак от. У нас тут есть одни, кто пчёл держат. Я говорю: «Анастасия Васильна, есть, что ли, мёд-от?» – «Нет, не гнали. Холода стоять». Вот, всё холода да холода. Ну, мож, распогодится, самое это.

Под её бормотанье Жу хлебает слишком сладкий, с лёгкой кислинкой горячий чай. Думает: так привыкну к ней, как к телевизору. Понимает, что думает, что мысль задержалась в голове, не выдуло её в дыру. Похоже, чай помог.

– Манефа… Феофанна, – начинает, но горло ещё как не своё. Человеческие слова плохо ложатся в неуклюжем зверином зобу. Кажется, Жу вообще разучилась говорить с людьми, надо заново привыкать.

– Да что – Манефа Феофанна. Тёть Маруся зови, да, тёть Маруся.

Жу закрывает глаза. В темноте проще. Легче. Слышно, как Манефа ходит по комнате.

– Расскажите про травину, – спрашивает Жу, не открывая глаз. Выдавливает из себя каждое слово, как пасту из тюбика. Слова получаются объёмные, плотные. Тяжёлые, они падают к самым ногам. Расскажите. Про. Травину. Их можно поднять, они мягкие и слегка холодят кожу, как от ментола.

– А чего про неё рассказывать-то? Травина как травина.

– Какая она? Что это? – Слова ложатся в раскрытую ладонь. Каждое новое слово всё теплее и легче, опускаются дольше. Последнее падает, как пух, качаясь, долго-долго.

– Да я-то не видала. Я ж её только брала… Я ж её не видала. – Манефа отпирается смешно, как ребёнок. Но Жу сейчас не может смеяться. Жу молчит, потому что говорить много не может. Но Манефа не выдерживает, заводит снова: – Вон в Палкине брала. Как ревизия пришла, у меня из зарплаты стали высчитывать эту… недостачу. На что буду жить-то? Так от сказали мне, что, дескать, съызди в Палкино. Я и поехала. Вечером, после работы и поехала, знашь что, это… С одними договорилась, меня свезли туда по пути.

Она ходит по комнате, тяжело переставляя пудовые ноги. Что-то двигает. Опирается на стул. Жу слушает. Слова и звуки. Но надо – слова. Чтобы понять.

– Сказали у кого: Ивана Прокопьевича. Я и поехала. Я не знаю, где он живёт. А этот, который мужик-то повёз меня, и сказал: «Вот он живёт, тут, в зимовушке». Ну, я зашла к нему, он это… всё, честь по чести: «Что у тебя сделалось?» Вот так и так. «Ну, ладно, деушка, надо за травину платить».

Платить. За всё надо платить. В голове белеет. Жу хочет открыть глаза, но не может. За всё надо платить.