Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

Наконец свет падает на голову, много света, и с новым витком Жу врывается на верхнюю площадку колокольни. С перил, хлопая крыльями, снимаются несколько голубей и, покружив, планируют вниз, в деревню.

А Жу замирает, и переводит дух, и смотрит тоже вниз, насколько хватает взгляда.

Горизонт отодвинулся и распахнулся на все четыре стороны, на все четыре холма. Вот они – видно, как перетекают один в другой и стекаются все вместе сюда, к центру – к мосту и церкви. Жу смотрит и с удивлением понимает, что может их называть по именам. Вот Хоменки – пологий, самый долгий и покатый холм раскинулся направо, у его основания – клуб и школа, а дальше дорога вдоль оврага, и где-то там живёт тётя Валя. А холм уходит всё вверх, по его склону ходят тёте-Валины коровы, чёрная и рыжая, Зорька и Ночка, а кончается холм залысиной – полем.

Ко́шачий городок – это вон там, значит: дорога поворачивает от церкви влево, круто поднимается вверх, и отсюда видно, какая она жёлтая и пыльная. Это туда улетают бешеные лесовозы. Почему ко́шачий, а не коша́чий? Почему городок? Непонятно. И не объяснит же никто.

Река петляет через всю деревню, смаргивает серебром на солнце. Домиков на берегах не видно, только круглые шарики ив у самой воды. И видно мальчишек ниже по течению. Из протоки торчит круглый камень, они залезают на него и прыскают в воду. Жара, брызги. Лето.

А это дорога, по которой идти к бабе Манефе. Овечий ру́чей – где же он? Там, что ли, где кончаются огороды, у самого подножья мрачного и лесистого холма? Жу щурится, и кажется, что разбирает треугольную низенькую крышу – купальню. А может, только хочется разбирать.

А вот и четвёртый холм – к погосту и Палкино. Совсем тёмный, совсем лесистый, глухой. Безымянный, или просто Жу не знает, как он называется. Надо будет спросить у Манефы. Только бы не забыть и спросить.

А между ними – согра. Жу смотрит туда до рези в глазах, но не видит ничего, совсем ничего – только зелёное море деревьев, только лес.

Ветер гуляет в колокольне больше, чем на улице, и Жу чувствует, что только здесь начинает дышать. Здесь, где никто не смотрит и не видит. Не видит и не оценивает. Не оценивает и не пытается поменять. Хочется только смотреть вокруг и впитывать всю эту красоту. Если бы уметь, всё это стоило бы нарисовать. И глубокий зелёный по берегам. И искристый на тёмном, серебро на булате – реку. И светлый, лёгкий – лысые холмы на правом берегу. И тяжёлый, почти чёрный – лесистые на левом. Сирень ещё, было бы неплохо добавить сирень в садах – фиолетовые свечки воткнулись в прозрачное небо. И ещё жёлтые точки кувшинок в тени реки, в затонах. И мальчишек – белые, незагорелые на сером камне. Камень горбатит спину, как кит, держит на себе раскрасневшиеся мальчишечьи пятки.

И вдруг – будто что-то прилетело снизу. Жу вздрагивает всем телом и опускает глаза: безумная Альбина стоит на церковном дворе и сверлит Жу недобрым взглядом. Снизу вверх – прямо на колокольню. Пробивной взгляд, лазерный.

Кровь ухает – Жу отпрядывает от перил. Людей позовёт, полицию вызовет? Жу дёргается к лестнице и стремглав несётся вниз. Пакет с банкой с размаху хлопает по бедру, норовит шарахнуть о балясины. Но Жу о нём не думает, прыгает через ступеньки, держась за перила, забыв и о занозах, и о гадких голубях: главное, успеть, главное, убежать.

Вываливается в притвор, в подслеповатую мглу церкви. Вот уже – дверь, свобода.

И тут, у самого порога налетает на безумный, железобетонный взгляд.

Альбина крутит глазами, как будто хочет увидеть не только Жу, но и то, что за Жу, – стены, лики на стенах, которых ещё не разглядеть под слоем пыли и старой краски. Губы сжимаются, шевелятся, как черви. Но Альбина молчит. Сухие коричневые пальцы перебирают концы платка на голове. В храм пошла – белый платочек повязала.

– Ты молитву знаешь какую-нибудь? – вдруг спрашивает тихо. Губы чуть приоткрываются. Не говорит – отмеривает слова через щёлочку, елейным, сладеньким шёпотом, будто капает смола из древесной ранки. – Какую-нибудь молитвочку?

Жу пожимает плечами. Просто обалдевает от этого вопроса и не знает, что сказать.

– Господи, спаси и помоги. Знаешь эту молитву? Её надо твердить постоянно. Внутри себя держать: Господи, спаси и помоги. Иной раз ребятишки прибегут: тётя Альбина, тётя Альбина! Бегают ребятишки. Я: Господи, спаси и помоги. Твердите. И ты тверди.

«Видели мы этих ребятишек, которые бегают», – думает Жу, но натыкается на пронизывающий взгляд Альбины:

– Тверди: Господи, прости и помоги.

– Господи, прости и помоги, – повторяет Жу, и Альбина кивает:

– Так, так. И всё время тверди. Всё время при себе надо держать. Ты когда начинаешь что-то делать: Господи, прости и помоги. Молитв много всяких разных, а самая простая вот эта, её всякий должен твердить: Господи, прости и помоги. Ко мне же много всякого народу ходит, кому помочь, кому пособить. А я что могу? Я возьму, помолюсь: я такая-то Альбина, молитвенница, грешница. Грешнее всех грешников на земле. И Господь управит. Не Альбина лечит – Господь лечит. Вера спасает. Если тот человек верит, и ты веришь, и просто наложишь руки, если у человека беда случилась, а ты с любовью к нему, и говори, чего хочешь, но чтоб тому человеку было приятно и любо, – и вся боль уходит. Так тут же опять Евангелие говорит: «Иисусе Христе, почивай во мне. Ты во мне. Я в тебе». Кто против нас с тобой? – Она оборачивается направо. Жу тоже смотрит туда. Машины за углом, пустырь, мужиков не видно – наверное, все в пристрое. – Справа посмотрел – нет никого. Кто против нас? – поворачивает голову в другую сторону, где берёзы и магазин. – Нет никого. Нас двое: я и Господь. А он один. Это лукавый. Так сказал эту молитву, да и всё, пошёл дальше. – Альбина снова закатывает елейные глаза.

– Понятно. Спасибо, – говорит Жу и пытается её обойти. – Пойду молиться.

– И ты вот это, – вдруг вскидывается Альбина и хватает Жу за руку, тянется к лицу, как будто самое важное забыла сказать: – В головушку себе возьми, что истина должна именно о любви быть. Только любовь. Хоть ты там министр, хоть кто. А все перед смертью собираются в церковь. Дак это тоже для отвода глаз. Если в душе ничего не было, так хоть за тебя и молились, а всё не то, всё не то. Каждый человек за свой хвостик будет подвешен. Каждый за свой прожитый, этот самый, путь ответит перед Господом Богом в последний, в последний, этот самый, момент. Понял? Поняла? Понял? – говорит она суетливо и пытается схватить Жу за руку.

– Вполне, – говорит Жу и отцепляет руку, выдёргивает, как из клешней. – Пойду я, спасибо.

Обходит её и идёт по дороге в сторону школы. Стараясь не ускоряться, не показать, как хочется слинять – идёт, ощущая в спину взгляд красных воспалённых глаз.