Lutea - И снилось ворону, что был он лисом [СИ]

Сердце пропустило удар. Старик в самом деле закинул меня в прошлое.

«Курама», — мысленно позвал я. Ответа не последовало; прислушавшись к подсознанию, я не обнаружил там присутствия Кьюби. Сосредоточившись, я попытался уловить чакру поблизости — безрезультатно; тело было моё родное, возрастом где-то лет четырёх, так что в моём арсенале не было сенсорных техник, ни клановых Узумаки, ни даже самых простых.

«Не больно-то и хотелось», — мысленно бросил я сам себе и неспешно пошёл по улице.

Сейчас, в ливень, все жители попрятались по домам. Так интересно, как непогода меняет облик лагеря: всегда бурлящий жизнью, в грозу он словно вымирает, чтобы, едва пройдёт дождь, вновь прийти в движение, наполниться переговорами, звоном клинков на тренировочном поле, ароматом готовящихся лепёшек, похлёбки и изредка — свежего мяса…

В этом всём определённо была своя прелесть. В том, как клан держался вместе, все его члены радовались и горевали, как один большой организм; в том, как собирались на битву воины, и как они возвращались с победой. Я ведь наизусть знал все звуки лагеря, все походки всех наших шиноби, мог определить, когда у пришедшего к отцу хорошие новости, а когда плохие, хотя по вечно спокойным лицам соклановцев этого было не понять. Мадара, я помню, злился, что сам не настолько усидчив, а мелкие братишки восторгались ниисаном…

— Изуна! — родной голос заставил меня улыбнуться. Ты хотел наказать меня за строптивость, старик? Не получится, ведь любимый брат теперь снова рядом.

— Да? — я обернулся — и улыбка тотчас сползла с моего лица; от всего вида Мадары веяло горем и немыслимой болью. — Что?..

— Глупый! — прикрикнул брат. — Зачем ты выскочил под дождь?! Ты что, заболеть хочешь?! И, как мама?.. — он запнулся и прикусил губу.

Я помню это. Мать в ту осень, слишком слабая после последних родов, сильно простудилась, а через три дня её не стало.

— Прости, Мадара, я…

— Глупый! — он притянул меня к себе, уткнул лицом в своё плечо, а сам прижался носом к моей макушке. — Глупый, глупый братец…

Место поплыло и сменилось. Теперь мы были в тренировочном зале, Мадара протягивал мне бокен, а трое младших братьев устроились на татами у стены — близняшки следили, затаив дыхание, а самый маленький, явно не понимая до конца, что сейчас будет, играл с какой-то деревяшкой. Мне тогда было лет семь.

— Ну что, рискнёшь? — насмешливо осведомился Мадара; в его глазах был воинский задор, не оставлявший его никогда.

— Надо же кому-то с тебя спесь сбивать, — протянул в ответ я, твёрдой рукой принимая меч. Со стороны зрителей донёсся нетерпеливый вздох.

Мы традиционно поклонились друг другу, а затем брат перешёл в атаку. Он двигался резко, порывисто, но уже тогда вполне выверено и точно — это зачатки, которые позднее превратились в великолепный боевой стиль. Я защищался, отводя от себя удары мечом или уворачиваясь, нарочно играя, почти пританцовывая, чтобы позабавить малышей. Те были в восторге, а вот Мадара, напротив, всё больше злился, выходил из себя, а оттого атаковал всё более опрометчиво.

В тот раз удача была на моей стороне, и разъярился брат прежде, чем смог достать меня. Воспользовавшись его необдуманным ходом, я ловко зашёл ему за спину и одним движением изобразил отсечение головы. Правда, тут же получил с разворота локтём под рёбра, но это однозначно того стоило.

— Я победил! — упав на пол и растянувшись там, довольно сообщил я.

— Ты лежишь, значит, победил я! — горячо возразил Мадара; признавать проигрыши он никогда не умел.

— Я лёг, потому что сам так захотел. А до этого, кажется, снёс тебе голову… не помню точно. Так, малышня?

— Так! — хором ответили близняшки.

— А ну тихо! — вспылил Мадара. — Нечего тут поддакивать!

— А ты просто признай, что я лучший мечник, — я не мог перестать его подначивать.

— Сейчас посмотрим!.. — брат не закончил свою угрозу, просто плюхнулся на меня и принялся в шутку колотить. Я стал отбиваться, и мелкие с хохотом присоединились к нашей возне…

Картинка снова сменилась. Теперь над лагерем светило солнце, как и над рощей за ним. О да, я помню этот адов день.

У отца лицо было совершенно каменное — Итачи бы на его фоне показался фонтаном эмоций. Мадара рядом словно одеревенел, смотрел вперёд отсутствующим взглядом. Ну а я… Я дрожал от боли потери, страха, негодования и сильно впивался ногтями в ладони, прикладывая все силы, чтобы только не пустить слезу.

В тот день хоронили наших маленьких братьев. Сразу всех троих.

Масштабная битва с Сенджу — так нам с Мадарой сказали. Мы тогда дома зализывали раны после прошлого боя и даже не знали, что братьев — близнецам было по восемь лет, младшему шесть — бросили в сражение.

В тот момент мне хотелось лишь одного: перерезать горло отцу, задушить, вспороть живот, что угодно — только бы он был мёртв. А ещё лучше, чтобы взамен него вернулись мальчишки…

— Они погибли, как шиноби, — отчеканил отец. — Чтите их память.

— Я отомщу за них, — в тон ему проговорил Мадара. — Я не прощу этого Сенджу.

«Дурак! — хотелось кричать мне. — Не Сенджу надо мстить, а отцу — истинный враг тот, кто ни во что не ставит собственную семью!..»

Зато на похоронах отца я был счастлив, хотя и сумел это скрыть — наловчился за годы ношения маски. Когда гроб опустили в могилу и стали забрасывать землёй, я наконец-то почувствовал себя птицей, впервые поднявшейся в небо, широко расправив мощные крылья.

Все похороны брат молчал, а затем отвёл меня в сторону и спросил, понизив голос, понимаю ли я, что всё это значит. Я лишь улыбнулся в ответ в предвкушении — я действительно понимал, что произойдёт дальше…

Залогом успеха были его амбиции и железная воля, мои дипломатия и интриги, забота о семье. Мадару в клане боялись и уважали, меня любили — соединив это, мы выстроили мощную систему, которой в наше время не было равных. Куда там Сенджу с их мягким лидером? Куда Хьюгам с притеснением побочной ветви? Куда взбалмошным и своенравным Узумаки? Клан был одним целым, действительно как будто единым организмом — пока всё не рухнуло.

Кто был в этом виноват? Мадара, никак не решавшийся (или не хотевший?) сойтись с Хаширамой в финальном бою? Я, слишком понадеявшийся на Шаринган и проявивший беспечность в очередном сражении? Или Тобирама, положивший конец моей первой истории?

Его клинок, пронзивший меня, я ощутил теперь так же остро, как и в тот самый миг. Какой-то момент я смотрел в природно-красные глаза врага… и не видел ничего, за что мог бы его ненавидеть. Он не упивался сражением, как мой брат. Он не был чокнутым мечтателем, как Хаширама. В его глазах была только усталость, какой-то фатализм и печаль — о да, печаль, потому что он как никто знал, что значит терять брата. В тот момент он сочувствовал Мадаре, жалел о случившемся — не о том, что убил меня, а о том, что моя смерть ранит ещё кого-то. Он ведь тоже был человеком, ценившим семью…