Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

— Обед — это было бы кстати. А вам, лешайрам, разве нужна обычная еда? — машинально поддержал я разговор, на ходу соображая, о ком же идёт речь, и постепенно приходя к неправдоподобной мысли о том, что мы держим путь прямо к бабе Яге… К бабе Яге ?!

— А что, я деревянный что ли? — возмутился лешайр. — К тому же Ядвига так печёт, что можно пирожки вместе с пальцами кушать — вкус, как ни старайся, не испортишь!

Тропинка опять повернула, крутанулась кольцом, огибая необъятных размеров дуб, и вывела нас на отлогий берег, сплошь покрытый цветущим вереском так густо, что земля под ногами смотрелась розовой кисельной пеной.

— Молочная речка, кисельный бережок! — с идиотским смешком констатировал я.

Прямо перед нами стояла избушка, вместо фундамента взгромождённая на два огромных валуна, формой действительно напоминавшие ноги. Правда не куриные, а…

Сзади сердито зашипели. Скосив глаза, я наткнулся на небольшой табунок упитанных крупных гусей, — или лебедей? — которые бочком, бочком, бочком обступали нас со всех сторон, вытягивая шеи в моём направлении с явно дурными намерениями. На Эшха они не обращали никакого внимания: понятное дело, старое мясо — жёсткое. А может, старый знакомый? Тот, по-хозяйски распинав длинные шеи, деловито направился к избушке, на ходу громко взывая: «Ядвига-а!». Кто-то мелькнул в единственном окне, низенькая дверь скрипнула, и на порог торжественно выступила весьма колоритная старуха — костистая, сутулая, с непомерно длинным лицом и соответственно непомерным носом, крючком нависавшим над верхней усатой губой. Глубоко посаженные глаза горели недобрым огнём, причём левый, какой-то вороний, был чёрен, как ночь, безбрежен и полыхал красными углями, а правый, человеческий, льдисто-голубой и ясный как зимнее утро, прицельно остро буравил крошечным осколком зрачка. Косматые седые пряди и пара волосатых бородавок как нельзя более кстати дополняли живописнейший образ прямо-таки натуральной, классической бабы Яги. Уперев руки в бока и крепко расставив ноги, она как полководец, огляделась вокруг, одним махом выцепив мое бедственное положение. Звучно цыкнула на гусей, — или все же лебедей? — и повелительно махнула им рукою. Те сразу потеряли ко мне всякий интерес, загоготали и разбрелись, что-то выискивая в зарослях вереска.

Я облегченно вздохнул и подошёл к крылечку, остановившись у нижней ступеньки.

— Здравствуйте, Ядвига Балтазаровна! — выдавая максимально обаятельную улыбку на какую был способен, произнёс я. — Спасибо, что отозвали ваших подопечных…

Старуха фыркнула, глянула чуть благосклоннее, развернулась и ушла в дом, в последний момент махнув и нам тоже — мол, заходите и вы, что ли, куда от вас теперь денешься.

Внутри оказалось очень просторно, тепло и чисто. Комнат было целых две, вход в соседнюю закрывало цветастое покрывало с пасущимися оленями. В той, куда мы вошли, был тщательно выскобленный пол, беленый потолок и вместо мебели только стол и широкие лавки. Ещё один проём вёл в кухню, где обнаружились газовая плита и миксер на подоконнике. Несмотря на это, в углу высилась изразцовая печь — небольшая, ладная, в данный момент потрескивавшая сухими поленьями и дребезжавшая крышкой на кипящей кастрюльке. Уютную деревенскую обстановку удачно дополняло несметное количество старых книг и журналов, смесь баночек, вазочек, сухих букетов, пучков травы и корней, коробочек и совсем уж странных предметов непонятного мне назначения. Всё это было аккуратно расставлено по многочисленным полкам, на подоконнике и единственной этажерке, кособоко примостившейся в углу.

Центром круглого стола, покрытого кружевной скатертью, служило огромное плоское блюдо с горой аппетитно пахнущих пирожков. Рядом с ним стояла вазочка с янтарно-прозрачным вареньем, сметана в керамическом горшочке и плошка с солеными огурцами. Одним из огурцов, периодически макая его в сметану, хрустел дофрест. Он устроился на горке подушек, сложенных друг на друга пирамидой.

— О, Ва-ася! — с набитым ртом возликовал он. — А мы тут с бабулей заждались вас… Вы где бродите-то? Уж дней пять прошло — забеспокоились.

Старуха промолчала, лишь сверкнула на нас левым бездонным глазом, взгромождая на стол блестящий самовар.

Враххильдорст между тем покончил с огурцом и, выискав пирожок порумяней, откусил изрядный кусок, полюбопытствовав, что попалась за начинка, засопел от удовольствия, глянул на меня, на улыбавшегося лешайра и проговорил:

— Чего ждёте, любезные? В ногах правды нет. Присоединяйтесь! А бабушка Яга, — он сделал ударение на первом слоге, — сейчас ещё и картошечку принесет. Эх, картошечка у нее… Загляденье. Вернее, объеденье!

— Жив?! — только и выдавил я, обрадованный и сердитый одновременно. — А почему пять дней-то? Ночь да утро и не виделись только.

— Это у вас ночь да утро, а у нас больше. Со слов уважаемой Ядвиги Балтазаровны я понял, что к её дому ведут разные дороги: одни доводят путника за час, другие за пять дней, например, как вас, а по некоторым можно колесить хоть всю жизнь, но так и не выйти на сей благословенный бережок. Вот так-то. Но сколь бы ни плутали путники, время в избушке течёт иначе, чем на тропах, ведущих к ней.

Тем временем на стол был поставлен чугунок с картошкой. К огурцам добавились помидоры, укроп и прочая зелень, квашеная капуста, чеснок, соль в расписной солонке, сливочное масло, завернутое в чистую тряпицу, каравай домашней выпечки и внушительная бутыль явно дореволюционного образца, почти полная полупрозрачной жидкости, с корешками у самого дна, среди которых просматривалась пара здоровенных коричневых тараканов. Появились и рюмки подстать бутыли — такие же древние, но изящные, хрустальные, со сложным вензелем на боку: переплетающиеся буквы «Я» и «Б». Тарелки, как и рюмки, тоже поражали хрупкостью, сложно сочетавшейся с якобы простой деревенской обстановкой.

Старуха, будто прочитав мои мысли, глянула на меня пронзительно, на этот раз голубым, утренним глазом, призадумалась, а потом изрекла:

— Что, молодец, дивишься? Ну-ну, дивись покудова. Многого тебе в жизни ещё не открыто, ну да ничего, ты юноша прыткий да хваткий, наверстаешь быстро.

Она присела рядом на скамью, вытирая мокрые руки о расшитый передник.

— Дай-ка ладонь — гляну, а то Враххильдорст мне про тебя такого наплёл! М-м… Непростой ты парень, теперь и сама вижу.

— И где же это у меня написано? Точно на ладони, а может на лбу? — я протянул ей руку, забыв, что был ярым противником всяческих гаданий.

— Корова не чувствует тяжести своих рогов, — подсказал Ядвиге Балтазаровне лешайр.

— То-то и оно, что не чувствует, — кивнула та. — Пока до человека дойдёт, что ему от жизни надобно, и куда она его ведёт — ах да ох, а жизнь-то уже и тю-тю… кончилась! Была, да вся вышла. Вот незадача! — старуха внимательно посмотрела мне прямо в глаза. — Ты, Василий, знаешь ли, для чего живёшь и чего от своей судьбы хочешь?