Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

И тут же она рванула по коридору с такой скоростью, что ему опять стало дурно: человек, да вообще живое существо не может так разгоняться с места. Однако вот миг назад она стояла тут – и её уже не было, стук каблуков слился в один звук, а лицо обдало порывом ветра.

Холодно же на улице, сыро, куда в одном платье, подумал Рома, глядя ей вслед и чувствуя, что теряет остатки рассудительности, отмеренные на этот вечер. Зажмурил глаза, постарался перестать думать вообще. Потряс головой. Тело отозвалось глухой болью. Надо уходить.

Он приподнялся, открыл глаза и оглядел лежащие тела. Сами виноваты, мелькнула мысль. И ведь наверняка какие-нибудь шишки, кто тут ещё мог быть, на этом празднике жизни. Но кто бы это ни был, тебе, Роман Никитич, пора валить. Потому что никто не поверит, что измордовала их одна девица. Никто тебе не поверит.

Шоркая по полу ногами, он с трудом поднялся. Опёрся о стену. Мужики не пошевелились. С минуту постоял, приходя в себя, глядя на них и рассуждая, стоит ли что-то в этой ситуации делать, но мысли уже путались, он рисковал отключиться.

Медленно, придерживаясь за стену, вышел из здания и поплёлся домой.

Проснулся Рома на удивление рано, хотя был уверен, что проваляется до вечера. Но мочи не было: даже сквозь сон чувствовал, как болит всё тело. Ушибы, ссадины, растянутые сухожилия – и неясно уже, где и что ноет. Спал плохо, но мучило не только это: мучила навязчивая мысль, от которой никак не удавалось отцепиться, она выстраивала образы во сне, не давала расслабиться и забыться, она требовала, звала, так что казалось, он и правда идёт по лесу, ломится через завалы и кусты, чавкает по болоту, перелезает поваленные стволы, ищет, ищет, всё не может найти, но не верит в это, не может быть, чтобы потерял, он должен найти, должен снова выйти туда, должен…

Наконец понял, что так больше нельзя, открыл глаза и сел на кровати.

В комнате было темно. Тело болело. Он поднялся и побрёл в душ.

Погревшись в горячей, врубил холодную воду, задохнулся, отчего тут же заболели рёбра, и принялся часто и коротко дышать, пока холоднющие иглы кололи кожу. Выключил воду, чувствуя себя гораздо бодрее. Хотел жёстко растереться полотенцем, но больные места взвыли – прекратил. Стал бережно промакивать воду с кожи, морщась и шипя от боли.

Вышел из душа и задумался: что теперь? Делать ничего не хотелось. Было чувство пустоты, которую неясно чем заполнять. В ноги ткнулся Гренобыч, громко заурчал. Наверное, стоит поесть, решил Рома и отправился за котом на кухню.

Из продуктов дома оказались только яйца и хвост варёной колбасы. Он разогрел сковороду, порубал половину колбасьего хвоста и кинул жариться, а пока взбил яйца с молоком. Гренобыч тёрся о ноги, как всегда молча. Ему тоже досталась часть жидкого омлета, ещё без соли и перца. Остальное отправилось на сковороду, там скворчало и пучилось. Омлет напоминал Солярис. Гренобыч лакал и чавкал. Рома отвернулся к окну.

За окном так нерешительно светало, что становилось тошно.

Он поставил чайник, снял с огня омлет, быстро пожарил на горячей сковороде хлеб. Сел за стол.

– Приятного аппетита, Роман Никитич. Спасибо, и вам, Роман Никитич, – сказал и уплёл всё быстрее, чем готовилось. Растворил в кружке кофе. Подумал, добавил остатки молока. Подумал ещё и положил ложку сахару. Попробовал. Съедобно. Взял кружку в руки и снова уставился в окно.

Свет уже заполнил небо. Оно посерело, постепенно озаряясь из глубины. На его фоне чёрно и резко проступала яблоня. Дедова, Рома помнил, как он сажал её: самому было года четыре, ати приехал зачем-то в город, редко он здесь бывал, но вот появился, взял лопату и посадил в саду яблоню. Мать, правда, говорила: во дворе, – потому что какой это сад, если там одна яблоня, но Роме нравилось, что она одна, и сад называл садом – таким дзенским, с одинокой яблоней. Листья на ней ещё держались, а яблоки Рома собственноручно поснимал неделю назад, оставив только на макушке – для птиц. Ати всегда делал так же. Надо делиться, говорил. Оставленные яблоки объедали ещё до наступления морозов – налетали стайками свиристели, мигрирующие в ноябре, останавливались на дедовой яблоне, свистали целый день и уносились дальше, как оживший ветер, оставив дерево пустым. Но становилось приятно. Делиться приятно.

Сейчас ещё никто не прилетал, яблоки виднелись на фоне неба. Рома посмотрел на них, посмотрел на небо, озаряемое на востоке, за домом, и тёмное, насыщенно там, где была Итиль. Допил кофе одним махом, как лекарство, поднялся и пошёл одеваться.

Потому что терпеть это было уже невозможно. Он обязан был попробовать ещё раз.

– Мяу? – удивлённо спросил Гренобыч, появившись на веранде и глядя, как Рома натягивал свитер, морщась от боли.

– А что делать, друже? Надо. Надо – значит, надо. – Он присел на корточки, завязывая шнурки. Делать это стоя не мог. – Проверить надо. Вдруг пустит. Понимаешь?

Вскинул голову на Гренобыча. Кот ничего не сказал, ушёл в дом. Рома посмотрел ему вслед и вышел тоже.

Он шагнул в прохладное утро, и даже плечи развернулись, так вдруг стало хорошо от влажного воздуха, от подслеповатого рассвета. Сперва даже ускорился, потом сбавил шаг – как он ни бодрился, тело ныло. Оно не хотело никуда, оно жаждало отдыха, но Рома понимал, что, останься он дома, – изведётся. Надо попробовать пойти туда снова, он не понимал, что случилось в прошлый раз – забыл, заплутал, не пустили? Но почему? За что? Надо проверить. Надо сходить опять, иначе – он чуял – никогда уже не вернётся.

Когда он шёл через поле, солнце поднялось, и всё пустое пространство перед ним, до самого леса озарилось мягким, тёплым светом. День обещал хорошую погоду, без ветра и дождя. День обещал, что всё будет хорошо. День просто обещал.

– Не торопись, Роман Никитич. Не убежит, – бормотал, но не торопиться не мог, чувствовал, что невольно разгоняется и уже почти бежит. Резко сбавил темп, выдохнул.

Лес уже желтел клёнами и берёзами. Трава, мёртвые дудки и низкий подшёрсток, сама земля, – всё было сырое, пахло перегноем, запах бодрил и будоражил. Ноги до колен быстро вымокли, но Рома не обращал внимания. Временами он уже начинал забываться, и, обнаруживая это, радовался и пускался быстрее. Земля сама просилась под ноги, ложилась, скользила. Деревья огибали его. Солнце, игравшее в лёгком подлеске, стало отходить и повисло где-то над головой. На лицо липла развешенная для просушки паутина, красные мухоморы на мшистых проплешинах, мягких, уютных, мелькали яркими светофорами. Краем сознания он отмечал, что мусора, всего этого человеческого шлака не видит, но рассуждать об этом себе запрещал. Нельзя думать. Просто смотреть. Видеть. Скользить. Стать тенью леса, ветром. Раствориться. Слышать, чуять. Как мягко ложится в безветрии упавший с клёна лист. Как хлопает по соседнему стволу ни с чего разыгравшаяся тоненькая осинка. Как каркнул где-то невидимый ворон.