Анна Удьярова - История Смотрителя Маяка и одного мира

Тэлли огляделась: действительно, огромное зеркало Кахольского озера хорошо просматривалось даже сквозь ветви цветущих вишен, запах которых наполнял темноту сада кисло-сладкими свежими красками.

— Раньше ты приходила сюда с другим настроением, — сказал Грави.

— Раньше мне нужна была помощь, — пробормотала Тэлли, чувствуя, как воспоминания лишают её наспех наброшенной решительности.

— А теперь не нужна? — улыбнулся Великий Врачеватель, повернув голову и смотря на Тэлли глазами-скальпелями, лишь немного притуплёнными мягкой улыбкой.

Тэлифо отлично помнила, как её впервые привели в Дом Радости служительницы городского приюта, обеспокоенные замкнутостью и постоянными слезами своей воспитанницы. «Она нездорова, Айл-врачеватель, не знаем, что и делать с ней, как выпускать в люди — скоро и семнадцать лет исполнится, а ведёт себя, что дитя малое». Грави тогда попросил служительниц подождать, вышел с юной Тэлли в сад и проговорил с ней час, прохаживаясь под теми же вишнёвыми деревьями. А потом заверил всех, что с девушкой всё в полном порядке. Служительницы не поверили своим ушам, но сомневаться в словах самого известного врачевателя Шестистороннего не решились. Так Тэлли удалось выпуститься из приюта с положенной сиротам от города суммой золотых на руках и начать самостоятельную жизнь, а не переходить из больницы в больницу под присмотром служительниц, как было бы, если бы Грави счёл её состояние опасным или не подходящим для взрослой жизни.

Тэлифо хорошо запомнила тот их первый разговор, а потом ещё не раз приходила к Айл-врачевателю, когда становилось особенно тяжело, — и он всегда с радостью принимал её, слушал про то, что её все ненавидят, что жители города смотрят на неё свысока, что служительницы приюта обвиняют её в том, чего она не делала, а как-то раз даже ударили её, заставляя признаться, что она украла с кухни зеленичный сироп, который она ни разу даже не видела («Честное слово! Я никогда бы, никогда…»).

— Да, я неблагодарная, — тихо сказала Тэлли, рассматривая носки своих туфель.

Айл-врачеватель покачал головой:

— Дело не в этом. Точнее, и в этом тоже, но это частность. Дело в том, что в реальнейшем то, что было проблемой, может стать огромной силой. Но от этого не перестанет мучить тебя.

Тэлифо молчала. Она не хотела говорить о реальнейшем, совсем не хотела.

— Ну, расскажи мне что-нибудь в счёт благодарности, как ты живёшь теперь? — осторожно спросил Грави, откидываясь на спинку скамейки, как тогда, много лет назад, когда они часто выходили в этот сад. Гуляли.

Что было рассказывать? Всё, что определяло теперь то сочетание временных и пространственных линий, которое составляет жизнь человека, неизменно приводило к нему — даже распутывать было нечего. Поэтому любое слово — как это говорится в инструкциях по общению с птичниками? — будет использовано против тебя. Поэтому Тэлли молчала, а перед глазами её, как будто это происходило сейчас, вставала картина прощания с Форином.

«Прощания» — громко сказано. Точнее будет сказать, изгнания. В Шестистороннем есть легенда о том, что раньше был в середине моря такой остров, на котором было всё что пожелаешь, на котором круглый год — начало лета. И на этом острове жили счастливые люди. А потом чем-то прогневали они мир, и Высшие Силы изгнали их с острова, затопив его огромными волнами. Защитник тогда дал людям прочные лодки, чтобы они могли спастись. Так они плыли сорок дней, питаясь рыбой и водорослями и собирая дождевую воду, а на сорок первый день их вынесло на берег рядом с нынешним Мор-Кахолом. Вот примерно такое же изгнание у неё. Только без лодки.

Когда только поселились на маяке, Форин не находил себе места. Он несколько раз порывался ехать в Тар-Кахол, опасаясь, как бы там снова без него всё не испортили. Забыл даже, что сам решил оставить всё на волю горожан. И если бы не Чёрные скалы, из-за которых не заходил ни один корабль, и отправился бы, наверное, обратно. Но постепенно стал всё реже говорить об этом, да и вообще говорить. Стал ещё более задумчивым и резким. Хорошо, что был Трикс. Тэлли хоть и знала, что это зеркало, любила проводить с ним время. Приставать с разговорами к самому Форину она не решалась. Потом не могла понять, с чего ей было стать такой разговорчивой. Всегда считала себя необщительной, да и служительницы приюта частенько говорили о ней: «Бука, как есть бука! Людей боится, а люди-то ей вот помогают, кормят-одевают, а в ней ни капли приятности. Даже кошка, и та ластится, а эта — дикая девчонка».

Но если бы она не была такой дикой, то никогда не встретила бы Форина. В тот день, когда в приюте был выпускной и директор говорил об открытых дорогах и широких дверях (или наоборот?), она улизнула. Не опасаясь уже, что ей это припомнят — всё-таки выпускной, двадцать золотых в руки и прости-прощай. Она вышла за ворота и медленно пошла по переулку Первопечатников, выходящему прямо к улице Горной Стороны. Стояла жаркая середина лета, воздух как будто весь выкачали, как перед грозой, прохожих — никого. Краем глаза она заметила что-то чёрное, какое-то мельтешение. Присмотрелась — маленькая птичка в дорожной пыли, бьётся, как в припадке. Дремотное состояние мгновенно пропало, и Тэлли принялась беспомощно озираться, решая, что предпринять. Любая агония, любое безнадёжное трепыхание вызывали в ней ужас: совсем маленькая, она лежала в кроватке, напоминающей клетку, и слышала, как отчаянно и неостановимо билась в стекло большая осенняя муха. Плакала тогда навзрыд, долго, мучительно, не ведая слов, но уже желая скорейшей смерти обречённым. И служительницы ворчали, за что им досталось такое наказание. А ей потом ещё долго чудился этот звук: тук-тук, тук, — большая муха бьётся о стекло…

Но как подступиться к птице? Видимо, она была ранена, раз не могла взлететь — не сломать бы её тонкие кости. Тэлли осторожно присела рядом: вблизи удалось получше рассмотреть её длинный хвост, агатовые бусины глаз и угольно-чёрные перья. Непонятно было, что делать: Тэлли протянула руку, но тут же сама одёрнула её.

— Стриж обыкновенный. Он не болен, просто не умеет ходить по земле. «Стриж не может ходить по земле, но нет равных ему в полёте», — произнёс кто-то над головой.

Тэлифо вздрогнула и тут же подумала, как глупо она, должно быть, смотрится — как будто наблюдает за мучениями птички. Подняла голову и наткнулась на тяжёлый взгляд Форина.

— Они часто падают вот так, когда только учатся летать, потом не могут подняться и умирают от голода, — лекторским тоном сообщил непрошенный собеседник. — А помочь очень просто: посадить на руку и терпеливо ждать, пока улетит в небо.

Тэлифо так и сделала, не без помощи незнакомца с тяжёлыми веками. Осторожно подняла птичку, слушая сумасшедшую гонку крошечного сердца, посадила на открытую ладонь и подняла руку повыше. Птица, перестав биться, тем не менее не спешила возвращаться в родную стихию. Устав держать руку, Тэлли поменялась с незнакомцем, потом снова взяла в стрижа в ладонь, и — о чудо! — он полетел, как запущенный в ясное небе из рогатки чёрный камешек.