Анна Удьярова - История Смотрителя Маяка и одного мира

— Сообщаю тебе, матрос Унимо, — сухо начал Просперо, — что на «Люксии» запрещено сидеть на планшире, даже когда корабль стоит в порту, что бывает, к счастью, редко. Это ясно?

— Да, Мэй-капитан, — с готовностью ответил Унимо. Появилась надежда, что всё это закончится обычной для всякого рода начальников театральной демонстрацией своей власти, а их подчинёнными — трепета и послушания.

— Хорошо, тогда залезай на планширь и прыгай за борт, — спокойно продолжил Просперо, — поскольку ещё одно правило состоит в том, что слово капитана здесь — закон. И если тебе это не нравится, то пока ещё есть трап с другого борта.

Тут Унимо посмотрел на капитана, и внезапно его лицо показалось похожим на лицо Скрима в ту ночь, когда он принёс письмо от отца. Это сходство явилось настолько неожиданным, что Ум-Тенебри застыл, с безотчётной наглостью рассматривая Просперо Костина.

Было очевидно, что капитан испытывает его, проверяет на что-то. Но как правильно вести себя с этим великолепно владеющим собой безумцем — было совсем не ясно. Может, он проверяет, настолько ли глуп или труслив Унимо, чтобы прыгать в воду — или, действительно, слепое подчинение сумасбродному капитану было условием существования на этом корабле. Но если он так и будет стоять молча и хлопать глазами, то его наверняка вышвырнут с «Люксии» — а допустить этого Ум-Тенебри не мог.

Безнадёжно было пытаться собрать метущиеся от страха мысли и принять правильное решение — следовало делать что-то, и Унимо подумал, что лучше всего сделать что-то неожиданное для самого себя. Поэтому он улыбнулся через силу, неожиданно ловко забрался на планширь, посмотрел на капитана сверху вниз и сказал:

— Как скажете, Мэй-капитан. Да я и сам хотел искупаться.

Несмотря на то, что солнце припекало, вода, конечно, оказалась очень холодной — как и должна была быть ранней весной. Унимо не мог считать себя первоклассным пловцом, но держался на воде он достаточно уверенно: его отец, в отличие от многих других шейлиров, которые считали плавание бесполезным умением, каждое лето возил своего сына на разные озёра и реки Центральной стороны, где они оба проводили немало времени в прохладной воде. Поэтому, оказавшись в море, Унимо быстро вынырнул, покрутил головой в поисках ближайшего берега, в несколько сильных гребков добрался до пристани и выбрался, уцепившись за большое ржавое кольцо для швартовки. На воздухе стало совсем холодно, но он старался не стучать зубами, приближаясь к трапу «Люксии», откуда на него уже глазели десятки лиц. Зеваки на берегу тоже не остались равнодушными к такому зрелищу. Вид у него был весьма жалкий: он шёл, оставляя мокрые следы на камнях пристани, волосы закрывали лоб и липли к лицу. Приняв как можно более невозмутимое выражение лица, он зашёл по трапу на борт «Люксии», тут же встретившись с ухмыляющимся капитаном.

— Рановато ещё для купания, — произнёс тот и, оглянувшись и увидев замершего Кинли, распорядился: — Покажи ему, где взять сухую одежду, напои горячим чаем и смотри, чтобы он не заболел: матросы с воспалением лёгких мне не нужны.

Кинли кивнул, стараясь не встречаться взглядом с Унимо. Так они вдвоём спустились в трюм, где Ум-Тенебри поразился тесноте, количеству гамаков, которые были развешаны так плотно, что, казалось, если матросы займут все, то они просто не поместятся, темноте и запаху множества людей, живущих в тесном помещении.

Юнга исчез где-то в тёмном углу и вернулся с ворохом одежды.

— На вот, переоденься, — буркнул он, протягивая одежду Унимо. Если он и был рад, что его шутка так блестяще удалась, то не подавал виду.

Ум-Тенебри переоделся в широкие штаны и тёплую куртку на пуговицах — поношенную, но чистую, — а свою одежду, по указанию Кинли, развесил под баком, где лежали старые швартовые и серые стопки запасной парусины.

Потом юнга повёл своего подопечного в тёмное помещение в другой стороне трюма, где оказались длинные столы и скамейки, а за небольшой перегородкой — множественные приспособления для приготовления пищи. Сидевшие за одним из столов матросы мрачно посмотрели на мальчишек. Не обращая на них внимания, Кинли велел Нимо сесть за стол, а сам ушёл и скоро вернулся с двумя чашками чая и металлической тарелкой с сухарями из белого хлеба. Поставив одну чашку перед Унимо, он порылся в карманах и вытащил какой-то маленький свёрток.

— На вот. Это мёд из Лесной стороны. Он твёрдый, как камень, но его можно бросить в чай. Здорово помогает от простуды, — сказал Кинли, протягивая мёд Ум-Тенебри.

Нимо с удивлением взглянул на юнгу и поблагодарил, думая, что этот шутник-юнга, скорее всего, действительно не притворяется, и он сумел найти на корабле первого приятеля.

В тот же день вечером Унимо уже участвовал, вместе с другими матросами своей вахты, в отплытии из Мор-Кахола. Видел, как отдают швартовые, и бежал вместе со всеми брасопить реи и раздавать горденя. Когда фрегат наконец расправил свои крылья-паруса и, поймав попутный ветер, всё удалялся от берега, Унимо смог даже полюбоваться вечерним ясным горизонтом с одной стороны и далёкими теперь трепетными огоньками мор-кахольских домов, которые постепенно растворялись в серебристой взвеси морского вечера.

Про эпизод с купанием ни Кинли, ни кто-либо другой на корабле не вспоминал, но Унимо с ужасом думал, что капитан теперь точно запомнил его — и старался не попадаться ему на глаза лишний раз. В остальном жизнь на фрегате оказалась не такой ужасной, как себе представлял Ум-Тенебри: бытовые неудобства и вечная тошнота скрадывались надеждами на краткость путешествия, а также перебивались постоянными мучительными мыслями о том, что делать через десять дней.

Дня через три Унимо окончательно привык к морскому распорядку и понял, как моряки могут проводить так долгие месяцы: на то, чтобы думать посторонние мысли, совсем не оставалось времени. В этом смысле жизнь на корабле напоминала мыслительные упражнения мудрецов Синтийской Республики, о которых Нимо читал в библиотеке своего отца. Смена вахт, мелькание человеческих лиц, постоянное недосыпание и усталость, море, с видимым равнодушием катящее свои волны, разрезаемые прихотью горстки людей на борту корабля, постоянно изменчивый ветер — всё это неизбежно настраивало на принятие мира как он есть. Людям деятельным и не склонным полагаться на судьбу это могло бы показаться тягостным, но имело, определённо, своё очарование. Вместе с тем фрегат был неплохой метафорой жизни в обществе: человек перемещается по коварным, но прекрасным, особенно на горизонте, волнам мира, имея определённую, так или иначе принимаемую всеми цель, которая определяет курс корабля и, как правило, озвучивается признаваемым всеми капитаном. А ещё каждый член команды — от первого помощника до матроса — имеет свою собственную цель, которая может быть абсолютно какой угодно — до тех пор, пока она не мешает ему выполнять свою роль в слаженном механизме парусника.