Чайна Мьевилль - Кракен [litres]

– Тебе будет легче, – сказала она. – Это не Хокстон. Здесь можно.

Лондон как терапия, что ли? Всем остальным город уже был, почему бы и не терапией? Но почему Дейн их не подгоняет? Билли уже устал и обернулся, но вот он, Дейн, просто стоит. На виду, уязвимый, с каждой секундой на счету – ждет, пока Билли закончит, будто думал, что это хорошая идея.

«Я же не расплачусь», – подумал Билли, но вот эта мысль уже была плохой идеей, и ему пришлось отвернуться. К почтовому ящику. Он подошел к нему.

Довольно унылая метафора, такая очевидная связь; он собирался передать сообщение по традиционным каналам города. Билли чувствовал себя нелепо и раздосадованно, но все-таки не мог смотреть на тех, кто его ждет, а думать мог только о Леоне и – из-за какого-то опосредованного чувства вины – о Мардж. Вокруг были пешеходы, но никто не смотрел. Он уставился в темноту щели ящика.

Билли наклонился. Приложился к щели губами. Лондон как терапия. Прошептал в ящик:

– Леон… – Сглотнул. – Мардж, прости. Леон умер. Его убили. Я делаю, что могу, чтобы… Он умер. Прости, Мардж. Не лезь в это, ладно? Я делаю, что могу. Береги себя.

Почему его заставили это сделать? Ради кого это на самом деле? Он прижался лбом к металлу и думал, что расплачется, но сам снова шептал сообщение и вспоминал сцену, которую почти не помнил, – столкновение Леона и Госса, исчезновение Леона. И больше не чувствовал слез. Напротив, чувствовал, будто что-то скинул в дыру.

– Лучше? – спросил Дейн, когда Билли отступил. – Выглядишь ты лучше.

Билли промолчал. Сайра тоже промолчала, но в том, как она на него не смотрела, тоже что-то было.

– Здесь, – сказал Фитч. Они стояли в тупике, забитом отходами. За деревянным забором, как доисторические твари, крутили шеями краны. Грохот и гул промышленной машинерии, крики бригад. – Никто не услышит.

Фитч раскрыл сумку. Достал комбинезон, очки, медицинскую маску, фомку и старую «болгарку». Странный, странный образ для такого хрупкого человека. Дейн объяснил Билли:

– Маркус как-то работает с иммунитетом, Сайра – пластик, но Фитч – главный, хотя уже и отжил свое, потому что он гаруспик. – И, увидев лицо Билли, добавил: – Читает по внутренностям.

Фитч был стариком в защитке. Он завел резак. Под стон металла и цемента провел по мостовой черту. Вслед за лезвием наливалась кровь.

– Господи боже!!! – Билли отскочил.

Фитч снова провел шлифмашинкой по разрезу. Его изгваздали брызги цементной пыли и кровавая дымка. Он отложил обтекающую «болгарку». Вставил в красно-влажную трещину фомку и надавил сильнее, чем можно было ожидать по его виду. Плита поднялась.

Из дыры засочились потроха. Кишечные завитки, лиловые и кровавые, влажно вскипевшие мясной массой.

Билли думал, что внутренностями города будет его вырванный дерн, коренья, трубы, которые не полагается видеть. Он думал, Фитч достанет для толкования клубок проводов, червей и сантехники. Буквальность фишки шокировала его.

Фитч бормотал. Тыкал в месиво пальцами – мягко, как пианист, – слегка раздвигал фиброзные трубки, изучая углы между петлями лондонского нутра, поднимая взгляд, будто они отражали что-то в небе.

– Смотрите, смотрите, – сказал он. – Смотрите-смотрите-смотрите. Видите? Видите, что мы говорили? Теперь всегда одно и то же. – Он описал фигуры на куче кишок. – Смотрите. – Требуха шелохнулась. – Все смыкается. Что-то грядет. Кракен , – Билли и Дейн смотрели во все глаза. Что-то новенькое? Кракен? – И смотрите. Огонь.

Всегда огонь. Кракен и банки, банки. Затем пламя.

Кишки серели. Они просачивались друг в друга, сливались воедино.

– Фитч, подробности, – сказал Дейн. – Нам нужно точно знать, что ты видишь… – Но поток Фитча нельзя было сдержать, загонять, направлять.

– Огонь прибирает все , – сказал он, – и кракен движется, и огонь прибирает все, стекло загорается, пока не взметнется облаком песка . И теперь уходит все. – Сваленные кишки таяли в кучу шлака, становились цементом. – Уходит все . Не только то, что там. Стирается в огне. Уходит мир, небо, и вода, и город. Уходит Лондон. И уходит, и вот уже его никогда не было. Всё.

– Все должно быть не так , – прошептал Дейн. Не его заветный тевтический конец.

– Всё , – сказал Фитч. – Ушло. От сих . И до сих . В огне.

Его палец остановился на том, что теперь стало пузырящейся горкой бетона. Он поднял взгляд. Сердце Билли ускорилось в темпе речи старика.

– Все кончается, – сказал Фитч. – И все остальные «возможно», которые должны с этим бороться, отсыхают – одно за другим. – Он закрыл глаза. – Горит кракен, и горят банки с аквариумами, и потом горит все, и потом нет ничего и никогда.

Кэт Коллингсвуд была в безоконном хранилище Нисденского участка – словно в забытом сердце кукольного домика. Бэрон наблюдал через армированное стекло двери. Он уже видел, как Коллингсвуд это делает. Это была методология ее собственного изобретения. Стоял там и Варди – позади, со скрещенными руками, глядя через плечо Бэрона.

В комнате было пыльно. Коллингсвуд казалось, что наличие этого усыхания, шелушения времени только способствует. Наверняка она не знала. Она воссоздавала как можно больше обстоятельств первого оглушительного успеха, зная, что каждое из них может быть лишь суеверием, а она – скиннеровской крысой. Так что куча пустых картонных коробок в углу так и лежала, как лежала многие месяцы. Когда Бэрон ненамеренно сшиб одну, она высказала ему пару ласковых и несколько минут перестраивала стопку как было, на случай каких-то нюансов силы в углах.

– Вати сюда не придет, – сказала она Бэрону. – Даже если бы мог. – Вокруг были обереги, охранявшие фигурки и игрушки в пределах участка от зайцев. – Нужно брать его там, где он живет. Не в статуях – это его передышки. Жил Вати в одной из бесконечных итераций эфира.

Посреди освещенной лампами дневного света комнаты была свалена магическая дребедень: жаровня, где горел химически подкрашенный огонь; стул с бутыльками крови; слова на древних языках на особенной бумаге. Вокруг кучи были подключены три телевизора, испускавшие помехи.

– А теперь, – непринужденно сказал Бэрон Варди, – ждем ППК.

Коллингсвуд капнула кровью в огонь. Опорожнила туда маленькие урны с пеплом. Полыхнуло. Добавила бумагу. Пламя сменило цвет.

Флуоресцентные лампы опрощали колдовство, не давали теням сгущаться или прятаться, но тени не сдавались. Наливались, словно пятна грязного воздуха. Коллингсвуд бормотала. Нажала на пульт, и телевизоры начали проигрывать костру заезженные кассеты. Звук был тихим, но различимым – неровные музыкальные темы, рваный монтаж, огрызки голосов.

– Офицеры, – сказала Коллингсвуд, – долг зовет. – Вокруг поднимающегося огня скручивались ропщущие порывы. « Стоять» , – услышала она, как прошептал один из них.