Борис Конофальский - Раубриттер

Красавица покосилась на него с опаской, уж больно страшно он говорил эти слова, и чуть подумав, она добавила:

— У супруги вашей женские дни прошли.

Он поглядел на Бригитт со вниманием, ожидая, что она скажет дальше.

— Просите, чтобы допустила до себя, вам лучше каждый день просить ее о том, если вы собирается завести наследника.

Он смотрел на эту красивую женщину пристально и едва заметно кивал головой: «Да, да, он собирался заводить наследника». Кажется, это для него стало самым важным делом в последнее время.

— Да, госпожа Ланге, именно это я и собираюсь сделать. Хорошо, что вы мне сказали о том.

Она, кажется, была довольна, что он ее хвалит. Была даже горда этим. Красавица Бригитт Ланге едва заметно улыбалась, когда шла в дом после разговора с кавалером.

Еган принес деньги, высыпал кучу серебра на стол, положил свои обрывки бумаг с записями.

— Сто семь талеров за весь наш овес, что был в Амбрах, и за полторы тысячи пудов ячменя. Вот, все посчитал, удалось выторговать еще пять пфеннигов на пуде овса. Овса у нас больше в тех амбарах у реки нет, остался только в вашем личном амбаре, его вашим лошадкам до следующего года должно хватить.

Волков смотрел на Егана, тот брови сдвинув, и шевеля губами начал считать деньги, складывая их в столбики по десять монет.

Этот мужик из деревни Рютте оказался не промах. Он взял на себя все заботы по поместью, освободив кавалеру время для других, более важных дел.

— Вот, сто семь талеров, — сказал Еган, закончив счет.

Кавалер стал сгребать один за другим столбики из монет к себе, сгребал их в кучу перед собой, пока на столе не осталось три столбика. Два полных и один, в котором было семь монет.

— Это твое, — сказал он Егану. — И купи себе хорошую одежду, ты все-таки управляющий, мое лицо, а тебя от мужика не сразу отличишь.

— Это мне? — спросил Еган глядя на деньги.

— А что, мало? Ты сколько в год в мужиках зарабатывал?

— Шесть талеров, господин, так я еще в свободных был, а те мужики, что в крепости были, так те и вовсе по четыре монеты в год имели, — вспоминал Еган. — Так что это не мало.

— Ты только одежду хорошую купи. Помнишь, как одевался управляющий в Рютте.

— Ну-у, вы вспомнили, — маханул управляющий рукой, — тот сам почти господином был. А я такую одежу куплю, так угваздаю ее. Денег жалко.

— Купи, говорю, — настаивал Волков. — Хоть в церковь будешь, как человек ходить, или ко мне за стол одеваться, а то сейчас тебя даже к столу не позвать, госпожа тебя за столом в таком виде не потерпит.

Еган сгреб деньги, спрятал их и сказал:

— Господин, может мне детей сюда перевезти. Баба моя в монастырь ушла и оттуда не выходит, хворает, еле ходит говорят. Дети у брата, вот я думаю, может сюда их взять?

— Пока не бери, — ответил кавалер, собирая со стола деньги и пряча их в кошель. — Не ровен час, что их отсюда придется увозить и увозить быстро. Погоди немного, поглядим, как все сложится. Ты лучше продавай все зерно, что осталось.

— Эх, жалко, — сказал в сердцах Еган. — столько денег уже потеряли на овсе, теперь еще и рожь за полцены отдавать.

— Продавай все подчистую.

— Да понял я, понял. Как пожелаете, господин.

Вечером, после ужина, когда жена пошла в спальню, Волков ждать тоже не стал. Одна из девок дворовых помогала ей раздеваться, когда он пришел в спальню. Жена разоблачилась, но как прежде, рубаху нижнюю снимать не стала, и легла сразу под перину, хоть в покоях было жарко.

— Вы, как я погляжу, больше ко мне не расположены? — спросил Волков, тоже раздеваясь.

— Так вы хворы все время, — с безразличием говорила госпожа Эшбахт.

— Больше не хвор я, — сказал он, скидывая колет.

— А теперь я приболела, кажется, — сказала ему жена и отвернулась от него, легла на бок. — Ни чем вам сегодня не помогу.

— А мне помощь ваша и не нужна, — произнес он, залез на кровать, рывком откинул перину и развернул госпожу Эшбахт на спину.

— Оставьте меня, — заорала она зло, — нет у меня к вам расположения!

Думала, что он отстанет, если на него крикнуть. Зря она так думала.

Волков задрал ей рубаху и сказал насмешливо:

— А мне и расположение ваше не нужно. Обойдусь и без него. Богом и вашими родственниками мне даны права на вас. И я это право возьму. Смиритесь.

Глаза ее в секунду наполнились слезами, она попыталась вырываться, сопротивляться, но тщетно, все, что могла она сделать, так это только плакать и говорить ему:

— Вы разбойник, раубриттер, не милы вы мне, ненавижу вас. Не милы вы мне. Не смейте меня касаться!

А он только ухмылялся. Вся ее семейка считала его разбойником, раубриттером. И пусть. Пусть графы и их избалованные дочери, пусть даже герцоги ему запрещают что-либо. Пусть тешат себя мыслью, что могут что-то ему воспретить. Он их слушать не будет.

Он только сказал ей:

— Моя обязанность перед Богом быть судьей и хранителем Эшбахта, Ваша — рожать наследников. Извольте выполнять вашу обязанность. Ибо это богоугодно.

Но пока он брал ее, она все рыдала и рыдала. Успокоиться не могла графская дочка, что не тот человек над нею сейчас. Не могла она смириться и с участью своею. Ну, да ничего. Ничего, он был солдатом всю жизнь, ему к бабьим слезам было не привыкать.

Сыч был грязен. Грязнее обычного, зарос щетиной до глаз, похудел.

На левой скуле ссадина хорошая. Видно приложился кто-то.

Едва Волков его на дворе увидал, так понял: «Все. Началось».

И не ошибся. Они прошли в дом, сели за стол.

— Не ел со вчерашнего дня, — говорил Фриц Ламме, хватая кусок хлеба, — как пообедал, так все, ни крошки во рту.

Он с удовольствием жевал хлеб, а Волков придвинул ему миску с остатками вкусной похлебки из жирного каплуна.

— Все выяснил, экселенц, — говорил Сыч, чавкая. — Значит, как я вам уже говорил, главным у них будет Пювер. Он капитан, гауптман по-нашему. Говорят, старик боевой. Бывалый. И главное, наши места знает. Он на Мален уже ходил. Лет десять назад. Или не десять, не знаю, короче, был тут.

Волкова это не удивило. Так и должно было быть, всегда выберут командира, который знаком с местностью.

— Значит, гауптман? — задумчиво переспросил кавалер. — Сколько людей собрали?

— Вот это никак не узнать, экселенц, — говорил Фриц Ламме допивая из миски бульон похлебки, — никак того не узнать, потому что каждая коммуна сама решает сколько людей выделить. Рюммикон дает тридцать восемь человек. Так это город. А деревня Флейшер, небольшая сама, обязалась поставить восьмерых. Не мог же я со своими людьми все деревни, да села оббежать. Да и подозрительно это было бы.

— Верно. Ладно, и так понятно, сколько их будет, — произнес Волков все так же задумчиво.

— Откуда же вам ясно? — удивился Сыч. — Как по мне, так совсем не ясно, сколько их припрется.