Мария Семенова - Братья

— Жогушка!

Внучек выскочил из-за двери, возник перед бабкой. Корениха притянула его к себе, шепнула на ухо, подтолкнула. Жогушка понятливо кивнул, убежал.

— Щедра ты свыше меры, сестрица, — стала говорить довольная Розщепиха. — Вовсе бы мне не надо отдарочка, с любовью твоей и так хороша. Зато теперь не озябну, вся закутаюсь-оботкнусь, моложе на двадцать вёсен вернусь…

За сенями стукнула дверь ремесленной, где с утра до вечера гнул дерево, плёл ремни Летень. Жогушка, гордый поручением, вернулся в избу. Подал бабушке двои лапки. Прочные мужские, нарядные женские. С отверстиями под носок валенка, с цепкими коваными шипами. Корениха взяла снегоступы, взыскательно оглядела. Знаменитое косое плетение лежало ровно и плотно.

— Нету перевода звёздочкам Пеньковым. Новая рука, а дело всё то же, — удовлетворённо проговорила она. — Прими, сестрица любезная, на удачу. Вдруг в саночках продрогнешь, решишься ножки размять.

Вестимо, подружка Путиньюшка дождалась в Затресье подружку Шамшицу. Бережно ведя упряжку отрогами холмов к знакомому зеленцу, Гарко заметил поднимавшихся навстречу парней. Те дрались прямо на крутизну, которую он обходил, потому что бабушек, да ещё хворых, по раскатам не возят.

Так стройно и слаженно могли бежать только калашники. Гарко сунул пальцы в рот, засвистел. Ребята свернули к нему.

— Повеселу, тётушка великая, добралась?

— Охти мне, детушки… едва додышала…

— Можешь ли гораздо, воевода!

Гарко сдвинул меховую харю.

— И тебе, подвоевода Зарничек, поздорову. Куда путь держишь?

— А к вам.

Маленькая Твёржа считалась младшей из трёх сестёр-деревень. Мощный зеленец Затресья тоже смело́, но туман вернулся за сутки. И снегу в улицы намело рыхлого. Не рубить — лопатой грести. Местничи даже в общинные дома не сбивались.

— Разведывать шёл, каково бурю осилили? — спросил Гарко.

— Это всё Путинья-захожница наших старцев смутила. По тебе, государыня великая тётушка, как есть изболелась. Мол, к сроку быть обещалась, а нету! Сама хотела бежать, дочке просила тропочку указать… А какие тропки теперь? — Зарник улыбнулся. — Убавушка тоже лыжи готовила. Думал, с нами сорвётся, как Полада тогда.

Гарко торопливо натянул харю. Парни всё равно увидели, как покраснел. Засмеялись.

Скоро две подруги уже сидели в уголке большой рогожной избы, где как ни в чём не бывало постукивали рабочие станы.

В этот раз Путиньюшка привела с собой всего одну дочку.

— У вас в Правобережье молодцы не выдавцы, детинушки ражие! Чтобы я своих негушек, певчих пичужек, да в такую лисью нору? Нешто позволю дев безответных из материнских рук увести? За одной хоть надея есть приглядеть. На трёх и удержу не найду!

Парни в самом деле глазели на синюю ленту в косе, на вороную кудряшку у края чистого лба. Девка-скромница серебряным голоском тянула песню, цинуя со сверстницами рогоз.

— Ай разумна ты, сестрица, детей в строгости блюдёшь, — восхитилась Носыня. — Не как иные у нас.

— Дрочёное дитя отца с матерью бьёт, — согласилась Путинья.

Младшие девчушки подбирали обрезки, обрывки. Наматывали на травяные стебли, плели простые маленькие циновки. В Затресье такие были повсюду: хоть горшок поставить, не пачкая наскатёрника. Славницы на выданье творили крепкое, широкое, красивое плетево — тачать санные оболоки, мягкие корзины, половики, полавочники.

Две мудрые женщины не могли нарадоваться беседе. В очередь, не спеша, выкладывали подарки. Путинья раскрыла плоский короб, заставленный крохотными горшочками, стала указывать:

— Вот это, сердечко моё, тебе для доброго сна. Полнапёрсточка в водице распустишь и до утра будто в люльке проспишь, о горестях несчётных даже не вспомнишь.

— Тебе ли, сестрица, тяжких ночных раздумий не знать!.. А тут что?

— Это чтобы нутро сытными пищами не бременилось. Проглотишь горошинку, и опять хоть с молодыми пляши.

Розщепиха привезла копчёных гусей и четверы беговые ирты Пенькова славного дела. Склонилась к уху Путиньи, упредила по совести:

— Таких скоро вовсе не будет. Стался ремеслу перевод!

— Батюшки-светы! Да как же?

Розщепиха отведала пива.

— А я всё тебе как есть расскажу. Был делатель Жог Пенёк, Единца Корня сын. Нрав, не тем будь помянут, хоть в лоб, хоть по лбу стучи. Это от матери у него, от бабы злосердой! Она и меня, безвинную, смертью чуть не убила, и невестку на честное вдовство наставить не хочет. Я к ней замиряться пришла, и тут изобидела. Я с дорогим подарочкам, а она… вспомнить стыд!

— Ох, не стало совести в людях! И что Пенёк, говоришь?

— Не промолвлю слова худого, но бают у нас — упрямством сердце порушил. Оставил отрока…

Последнее слово как плюнула.

— Никак у славного источника да сын неудача? — ужаснулась Путинья.

— Ты, сестрица, сама его видела. Мимо бежит — головы не поклонит!

— Вот как. А за доченьку мою вступился.

— Это он, Путиньюшка, перед воинскими людьми хотел себя оказать. Тогда уже на сторону из дома глядел! Одно слово, приёмышек! Люди за дело, а этот всё с народцем шатущим. Так и ушёл незнамо куда.

— Слышать было от местничей, — кивнула Путинья. — В Царской ватаге прижился, у Неуступа.

— Я, сестрица, с испугу прозвания не упомнила. Как нагрянули, за порог показаться не смела! Люди страшные! И Опёнок таков при них взматереет! Всё бабка, Корениха Ерга, она всё!

— Кто ж теперь лыжи добрым людям верстает?

— А из той дружины калека. В доме влазень! Знала я, чем кончится! Ещё когда Ерга вдóвой невестке дозволила с красными рукавами гулять…

— Да быть не может! Многие ты, сестрица, обиды от неё приняла.

— И не говори, добрая Путиньюшка. Я же что? Вдовица ненадобная. Брат хлебом попрекает, Ерга кулаком убить норовит! Одна ты, голубушка, меня любишь за правду.

— Значит, вырастили приёмыша, а он…

— Вот и я им сразу сказала, тогда ещё: горе в дом зазываете! Да кто ж слушал меня?

— Погоди, сестрица разумная. С лица красавец парнишечка… улыбка хорошая…

Розщепиха поджала губы, глянула в сторону.

— Не стала б я без правды клепать. Помета злая на нём.

— Нешто тело огарышем непотребным?..

Розщепиха отмахнулась ладонью, пригубила ещё пива, наклонилась к уху подруги:

— Хуже дело! Рубцов-то мы уж каких не видали…

Изумлённая Путинья прижала руки ко рту.