Мария Семенова - Братья

— Что мешкаешь, внук? — строго попенял он Гарке. — Захожень уже глазки открыл, сам бежать порывается!

Спасённый Гарко подхватил укладочку. Во все пятки ринулся вон.

— Не обессудь, сестрица любимая, — догнал его голос деда. — Твоё слово нынче второе.

Гарко оглянулся. Вконец багровая Розщепиха выкидывала из саней кошели. Валились наземь одеяла, падали наспех сложенные подарки.

— Всё им! Пенькам! Чужанам чужим!.. Я же что, сирая старуха никчёмная! Разве дело кому, что в Затресье меня задушевная подруженька ждёт?!

Привычный Шабарша отвечал невозмутимо:

— С чего печаль, сестрица? Путинья твоя, сколько помню, ещё через дюжину дён прибыть обещалась. И ей циновки к сроку соткут, и Гарко вернётся. Что в гостях даром лавки просиживать?

— Вот! Вот! Место на свете зря занимаю! Ни дома не нужна, ни в гостях!

— Ладно, сестрица. Равдушу проводим, тотчас парней с тобой отряжу.

— А ведь знала я, братец, чем кончится! Исстари знала! Ты уж не таись, всю правду скажи! Сама за порог уйду, под ёлкой сяду, замёрзну, чтоб втуне хлеба не есть…

В первый раз подобное выслушивать страшно. Ухо большака было давно намозолено.

— Не хочешь, — сказал Шабарша, — как хочешь. Значит, Гарку назад жди.

Велеська начал собирать упряжь.

Шамша захлебнулась, метнула на пол клюку, убежала искать смертного ложа. Шабарша только отметил про себя: кинулась не в холодную клеть, а в малую избу, где было натоплено.

На шестой вечер, когда Гарку с Равдушей уже ждали назад, туман зеленца налился кровью. Мокрый угол, по обыкновению, мёл космами по земле, но космы рвались. Тогда делалось видно, что верховые тучи шли с севера.

— Метель падёт, — предрёк Жогушка.

Ерга Корениха молча кивнула. Старые кости говорили ей то же самое.

Жогушка теребил собачью кужёнку, мотал на веретено серую бесконечную нить.

— Мама ещё там, верно? Они же приметы ведают? В Кисельне?

— Ведают, внучек. Как иначе.

— А может, мама прямо сейчас в калитку войдёт?

— Может…

— Мама дойдёт, правда? Она ведь на полдороге уже?

Корениха подняла голову от шитья.

— Светеловы лыжи, да чтобы не вывезли! Ты о чём?

Твержане ухичивали избы, проверяли каждую щель. "Это за Пеньково нечестие! — ползло из уст в уста вроде бы сказанное Розщепихой. — За блудодейство!" Люди ждали ответа Коренихи, прикидывали, не схлестнутся ли старухи опять.

В сенцах, отделявших избу от ремесленной, шаркали шаги. Летень пытался ходить, не придерживаясь за деревянные поручни — просто ведя над ними ладонь. Каждый удачный шаг возносил к надежде. Другой раз он сам Равдушу повезёт. И в гости, и на купилище. Может, даже голос её однажды услышит. И плетёные лапки прямо завтра не отличить будет от образцов на стене.

…Половицы вновь обращались весенними льдинами, подточенными коварной стремниной. Летень хватался за жердь, жмурился, задыхался, скрипел зубами. Обрубленных крыл заново к плечам не пришьёшь! Не бежать ему встречь милой страннице. Не догонять, лёгкую, летучую, на тропке у Родительского Дуба. И знаменитое косое плетение, узнаваемые Пеньковы звёздочки, никогда не дастся ему. Никчёмного жалеют просто за то, что Неуступ Светела под крыло взял…

Да не горести считать стать. Лишь бы снова увидеть, как Равдуша со двора входит. Жогушку на руки подхватывает…

Походники не показались ни до темноты, ни в темноте.

В самую ночь, когда порно уже было лезть на полати, в Пенькову избу примчался шустрый Велеська.

— Бабушка Ерга! Дедушка Шабарша всем в мирскую избу собираться велит.

Просторный дом, память общего жития древних славных времён, был в Твёрже местом пиров, советов, бесед. Толстые стены, земляная крыша, поныне затканная корнями трав и цветов. Твердь земная рассядется прежде, чем эта крыша уступит. "Невестушка вернётся, кто встретит?"

— Жогушку соберу, а мне здесь место, — отреклась Корениха. — Изба остынет, не дело.

Велеська важно возразил:

— Дедушка Шабарша вспомнить велит, как в Левобережье зеленцы познобляет, пока люди врозь по избам сидят. — Подумал, добавил: — А Гарко прибежит с тётей Равдушей, смекнёт небось, где искать. Складывай, бабушка, нужное, чтоб три дня продержаться!

Невдолге заглянули калашники. Сразу сделали всё, что так трудно удавалось без невестки и плечистого внука. Подхватили поклажу, повели Летеня.

Жогушка сам перенёс в общинную избу обое гуслей. Устроившись под кровом, не мешкая наладил Золотые.

Напуганные малыши оставили цепляться за подолы, собрались кругом гусляра. Через порог незримо шагнул Светел. За ним подоспели другие, ушедшие много раньше и дальше. Склонились над живыми, заслонили родных.

Дальше следовало петь про Шегардай. Жогушке не было дела до чужеземного города. Пальцы от волнения потеряли струну, он смазал созвучие, но вытянул голосом, дерзновенно пропев на свой лад:

Корениха скупо улыбнулась, глядя на внука.

— Не стоит без гусляра деревня, — погладил бороду Шабарша.

Розщепиха услышала, отвернулась.

На рассвете калашники увидели с ледяных валов толстую и страшную тёмно-серую тучу. Она подползала с северной стороны. Выгибалась подковой под напором ветра, пока ещё неосязаемого. За облачным валом, достигая земли, катилась непроглядная пелена. Внутри угадывалось движение, там боролись, повергали друг дружку исполинские тени. Тёплая шапочка зеленца сразу показалась ничтожной, не способной никого уберечь. Когда её вздыбил первый налетевший порыв, дозорные бросились под крышу. Понимали: больше предупреждений не будет.

Никто уже не смотрел, как белые змеи обтекали горбы морозных амбаров, почти невидимками мчались по дальним спускным прудам. Вот скользнули под самый туман, на тонкий ледок недавно вычищенных ближних прудов. Выплели по тёмной глади замысловатый узор. Без задержки ринулись дальше.

Удар вихрей сперва сбил серую пуховую шапочку на сторону. Новый приступ вовсе разметал её и унёс. Деревенская улица ненадолго увидела над собой рваное небо. Невероятно близкое, руками с крыш дотянуться. Ещё миг, и вселенную скрыло непроницаемое тканьё. Кручинное, белая основа, белый уток.

Отчаянные калашники несколько раз выбирались наружу с лопатами. Связывались по двое-трое верёвкой, боясь потеряться. Следили, чтобы оставался свободен дымоволок. Пробивали ход от дверей. Даже добирались до Пенькова двора. Возвращались усталые, хмурые, вешали оттаивать забитые снегом кожухи. Ни Равдуши, ни Гарки.