Мария Семенова - Братья

Жогушка схватил церу, торопливо начал корябать.

МЗЛИ

Выплетать андархские письмена он учился, как лапти когда-то. Через великую силу, обиды и неудачи. С уже привычным упорством.

— Мозолик, что ли?

Жогушка закивал.

— Никак снова вести принёс? Про Светела?!

Не угадал! Мальчонка нетерпеливо перенял церу.

МРЕ

— Умер?…

Жогушка замотал головой.

— Умирает? К бабушке за травами притекли?

Опять не в яблочко!

Черты на воске пустились в неразборчивый пляс.

МУ ЗВУТ

"Равдушу! На что?.." Сердце дрогнуло. До Кисельни полных двое суток лыжного бега. Даже Равдушиными резвыми ножками. Даже на самых проворных Светеловых иртах. Только немилостива путь-дорожка в Кисельню. В полный лёт поди разгонись — то подъёмы, то угрозные кручи…

— Заплошал Мозолик! — вываливал новости Жогушка. — От соринки в глазу света лишился! Лекарь приходил, воду мутную выпускал! А ему опять плохо! Горячкой лежит! Миром молятся, маму в помощь зовут!

Цера стукнула об пол. Летень вскочил слишком поспешно. Стены накренились, дверь съехала к потолку. Жогушка схватил увечного за руку, направил к спасительной жерди. Зря ли Светел набил поручней в ремесленной и в сенях! Перехватывая ладонями, рыча от злого бессилия, Летень вывалился наружу почти вслед за хозяйками.

Он увидел Равдушу посередине двора. Сюда же успела набиться половина Твёржи во главе с Шабаршей и молодыми калашниками. Это они встретили гонца, сопроводили в деревню. Пришлый, молодой парнишка, стоял на коленях перед Равдушей. Кланялся ей большим обычаем — в землю челом. Летень пытался разобрать речи, но парень говорил даже непонятнее Жогушки. Летень пригляделся к его лицу, серому, измождённому. Великий поклон здесь, на Коновом Вене, был просьбой, не ведающей отказа.

— Матушка Равдуша! На тебя уповаем! Яви милость, воспой к Богам с нами ради Мозолика. Твой голос Небеса слышат!

Она лишь руками развела:

— Ты, дитятко, ко мне ли тёк, силушек не щадя?

— К тебе, государыня матушка.

— Сам, говорю, себе дело назначил?

— Не сам, государыня. Большуха пово́лила. Женство приговорило…

— Да я ж вдовая! Что толку с вдовьей молитвы?

Над забором явился долгий нос Шамши Розщепихи. Высунулся, пропал. Росточка не хватало поверх плетня заглянуть. Однако пронзительного голоса не услыхал только Летень:

— Вправду образумилась бесчинница или не поняла я чего?..

Люди, против обыкновения, забыли повернуться к Носыне. До потех ли, когда речь о жизни и смерти!

— Что же не напомнили премудрой большухе, какова я удачница? — горько спрашивала Равдуша. — Не моя ли удача ныне до вас дотянулась? Мальчонку бедного губит, порчей прилипнув?

Все помнили: весть о скором пришествии сеггаровичей в Твёржу доставил именно Мозолик.

Голос Равдуши плыл и дрожал:

— Мужа я схоронила, сыночка меньшого показать ему не успев. Первенец в незнаемых краях затерялся. Средний…

Задохнулась, не хватило сил продолжать.

— Пасынок, — с удовольствием подсказала Шамшица.

Парень вдруг начал подниматься с колен. Шаткий, вправду загнанный. Однако речь повёл твёрдо:

— А мы, матушка, твой вдовий убор совсем иначе толкуем. Ты его белёными кручинными нитками расшиваешь, а надо золотом красным! Дядя Жог раны принял, погибель от детей отводя. Сквара за всех против злой Мораны стои́т! Светел долю воинскую поднял, про то Небыш на беседе нам пел… Я тебя, матушка, умыком умыкну, если волею не пойдёшь. Ты бы, государыня, снаряжалась немедля, я…

Что хотел сказать — провожу? в саночках отвезу? Не сказал. Обмяк, рухнул врастяжку. Гарко с друзьями подхватили его. Как позже узнали, путь, занимавший два дня, парень втиснул в сутки с маленьким лишком. Вот силы и кончились.

— Благословляю, доченька богоданная, — негромко сказала Ерга Корениха.

Равдуша озирала знакомые лица, как незнакомые. Увидела Жогушку.

— Сынок!..

Не вскрикнула, пропела. Летучим голосом, которому, по мнению Кисельни, должны были откликнуться Небеса. Многие вспомнили, что с похорон Жога она всего раз пела прилюдно. Когда Светела провожала.

— Неси лыжи, сынок!..

Резвый гонец только начинал шевелиться. Гарко что-то сказал деду-большаку. Шабарша даже отступил на шаг, чтобы придирчиво оглядеть внука с головы до пяток. Одобрил. Неторопливо кивнул. Гарко вспыхнул пуще снегириного пера. Выступил вперёд.

— Не одной тебе, тётенька Равдуша, в Кисельню бежать. Дедушка благословил проводить честно и назад привести!

…Гордых речей, звучавших у Пенькова крылечка, Летень слышать не мог. Однако смысл происходившего разумел. И сжимала незримая рука сердце, давно отученное болезненно вздрагивать. Это не Гарке бы с Равдушей в Кисельню бежать. Вести милые ножки мимо злых вертепижин, мимо угрозных раскатов. Вовсе не Гарке…

Калашники вконали обычай хранить дорожные кузовки собранными. Чтобы не метаться, если врасплох позовут. Когда внук старейшины не чуя ног примчался к себе, бабушка Шамша была уже дома. И… тоже снаряжалась куда-то. Повелевала невестками, таскавшими в саночки толстые одеяла, корзинки и короба. Велеська уже разложил упряжь, готовился выводить псов во главе с матёрой Пескухой.

Гарко удивился:

— Куда вдруг, бабушка?

Ждал сердитого — "Вот тебя не спросила!", но Розщепиха ответила:

— А в Затресье, в гости поеду. Собирайся, внученько. Меня, старую, повезёшь.

— Бабушка… — опешил молодой воевода. Гордые калашники слушали его с полуслова, но бабке с матерью перечить Гарко не смел. — Ты вече людское, знать, до середины выстояла… Меня в другую сторону бежать отрядили немедля. В Кисельню, с тётей Равдушей.

Розщепиха молча подошла. Стала снизу вверх смотреть на рослого Гарку. Так, будто вдруг увидела его чужим, незнакомым. "Я-то думала, глупая: насквозь тебя знаю. А ты вон каков оказался…"

Не всякий вынесет укорный взгляд родных глаз. Смело принятое дело показалось глупой игрой, затеянной от безделья.

— Бабушка… — с трудом повторил Гарко. — Отрядили меня. Атя с дедушкой торопиться сказали. Может, Велеське позволение дашь себя отвезти? Его Пескуха слушает… А мне, уж не гневайся… с тётей Равдушей…

Ох, не надо было ему вновь поминать причину всех бед! Розщепиха взялась свекольной старческой краской:

— Значит, блудодейке служить готов поперёд бабки родной? Пеньки эти корню твоему, околотень, побег чужедальний! Старин святых поругатели! Что ни сын, то миру нечестие! А ты! Кого я от материной снасти в пелёнках лелеяла? Кого величала своих кровей отливушком, своего сердца отрывышком?

Снаружи зазвучали мужские голоса. Вошёл Шабарша, за ним Гаркин отец, большой, бородатый. Старейшина ещё у калитки смекнул, какая буря поднялась в доме, но виду не показал.