Тарас Витковский - Самозванец. Повести и рассказы

(Ну и что?)

— А если все-таки подходим?

— О-о, как вы все упрямы...

(Кто это — «все»?)

— Я обезоружен. Будь на твоем месте другая, я бы знал, что мне делать, что и когда говорить... Я бы добился своего так или иначе... Но ты...

— Но я настолько чиста, что тебе не хочется осквернять меня своим коварством. Как это патетично!

«Да не тебя, дурочка ты набитая. Чувства своего мне не хочется осквернять», — чуть было не сказал вслух Виталик, но это был бы явный фол. Пришлось удержаться.

С минуту он помолчал, а потом рассердился:

— Стоит только сказать правду такой, как она есть, — и сразу слышишь: «Патетика!» Пафос им, видите ли, мешает. Да провалитесь вы все с вашей иронией чертовой, парадоксиками и остывшими расчетливыми шуточками!

Эштвен слушала его с удивлением.

А Виталика неудержимо несло дальше:

— Вы искренность возвели во грех, а сами утонули в умственных безделушках. Любую чудовищную ложь, любую несусветную чепуху, любую ахинею наглую я могу вывалить перед твоим дивным родственником, Алхимиком или этим звездным мудилой. Лишь бы только она была иронична, лишь бы была прохладна и упакована в какую-нибудь интеллектуальную оболочку, — и сожрут! Не поморщатся! Я тут давеча развлекался — разсуждалъ при Алхимике об одном человеке, которого раньше и в глаза не видел. Ну, обыкновенно: тут побранил, там похвалил, пара каламбурчиков опять же... Сплетню сочинил. Психоанализа подпушал... А сегодня слышу — этот болван Алхимик пересказывает мои слова, но уже от своего лица. А, каково?

— Тебе совсем не идет быть злым, — нетерпеливо сказала Эштвен. Тема была ей неинтересна.

— А кому это идет?

— Ну... некоторым женщинам. Амазонке, например.

— Амазонка не женщина, а сикуха.

— О-о, что я слышу?! Рыцарственный Виталик дурно отзывается о даме? О-ля-ля!

Тут они оба с облегчением посмеялись. Эштвен взяла его под руку и даже слегка прижалась. Отстраненность и натянутая «чуждость» все же остались, но Виталику было довольно и этого.

«Вот так-то простенько, милая моя, выиграть у тебя несколько очков, — меланхолично подумал Виталик. — Благодарнейшее дело — критиковать при женщине подружку, особенно если та, другая, — сильная и независимая особа».

— По-моему, вся загвоздка в том, что я — не эльф, — сказал Виталик. — Вот скажи, если бы при нашем знакомстве я бы назвался эльфом, у меня были бы шансы?

— Сначала — несомненно, — поразмыслив, отвечала Эштвен. — Но я быстро тебя раскусила бы. Эльфы, понимаешь ли, они... — Она нарисовала пальцами в метельном

воздухе нечто тонкое и острое. — Они, словом, другие. А у тебя физиономия боксера-неудачника, да и повадки, хм... Вот почему ты так странно одеваешься? Пиджаки, галстуки, шляпа эта дурацкая... Как-то это старомодно...

— Сдастся мне, средневековые плащи вышли из моды еще раньше, — напомнил Виталик.

— Вот видишь, ты не понимаешь. А эльф бы понял, что я имею в виду. Но и это — не главное. Ты — аккорд из целых, полных нот. Крепкий, чистый, но какой-то пустой. А эльф состоит из полутонов... Его гармония шире и мелодичнее. Ты не обижен? — равнодушно полюбопытствовала она.

— Да нет, что ты. Ты ведь не первая говоришь мне об этом.

— Ну вот, все-таки обиделся. Я не люблю чувствовать себя виноватой, имей в виду. Но я сказала правду. Эти самые полутона во мне — и есть то, что ты любишь, к чему стремишься. Не потому, что я какая-то особенно хорошая, а потому, что в тебе их нет.

— Я мучительно хочу, чтобы во мне были эти волшебные полутона, — вздохнул Виталик. — Чего я только не предпринимал. И крохотная, но все же надежда жива и теперь. А вдруг у меня получится?

— Если получится, я буду рядом, — пообещала Эштвен.

С ветки посыпался снег — ворона перелетела на другое дерево. Где-то вдали уютно урчал автомобильный мотор.

Снег под ногами почти не хрустел — был как пух. Они стояли уже у самого ее дома. Скамейка у подъезда, со снежным наростом, была похожа на детский гробик.

— Постоим минут пять, — сказала Эштвен.

— Спасибо, — отозвался Виталик.

— Знаешь, у тебя чудесные стихи. Неужели я достойна таких стихов?

— До тебя я никогда никому стихов не посвящал. У меня вообще много лирики, но ее героиня — плод моего воображения и больной чувственности.

Виталик чувствовал, что его окончательно понесло, но поделать ничего не мог. Не получалось. К тому же пресловутая больная чувственность навязывала его искренности ту крайнюю степень, при которой человек желает дойти до конца в «сердечной смуте».

— ...А ты существуешь на самом — надеюсь — деле, и стихи стали лучше. Они, конечно, не помогли мне стать эльфом, но мне было приятно их сочинять. Я люблю тебя.

«Сосед», горестно завывая, рвал на себе волосы, Виталик глуповато улыбался. Он так и не узнает, слава Богу, какие комментарии к его стихам отпускает Алхимик, как «дивный братец», паясничая, повторяет отдельные строфы и коверкает рифмы. И как сама Эштвен смеется вместе с ними.

Вообще — хорошо многого не знать.

Хорошо провожать по снежной Москве красивую девушку и не знать, что нераспустившийся еще бутон уже объеден червем, что заглох маленький сад, а витражное окно заросло ядовитым плющом. Как хорошо жить и не догадываться, что любовь — это состязание двух мошенников для забавы десятка подонков. Как это прекрасно — не знать в конечном итоге о смерти. О той, что предстоит, — мгновенной, и о той, что уже пришла, постепенной, которая тихо пожирает тебя, начиная с твоих слов и сновидений.

Эта смерть подхватывает на лету все, что выпадает из твоих уст и что перестает отражаться в твоих зрачках. Пытаясь вернуть пережитое однажды счастье, ты еще не знаешь, что оно мертво, — и в уголках твоих губ скапливается меньше горечи.

Эта страшная смерть пьет твои слезы, воруя их у тех, кому они были предназначены. Но когда ты перестаешь ее кормить, попадаешь на зубок к ее сестре — той, что мгновенна.

«Если это и есть взросление, — думал Виталик, — то мне лучше было бы умереть во младенчестве. Какие жуткие вещи начинаешь осмыслять именно тогда, когда не с кем поделиться...»

Он медленно брел домой.

Когда он проходил мимо станции метро, та была уже закрыта до утра. За мутным толстым стеклом, как в аквариуме, вяло шевелился милиционер. Виталик вспомнил, что ему надо бы позвонить Дикой Анастасии. Но у будки таксофона, вцепившись в нее обеими руками, стоял — седой и жуткий — старец с фигурой беременной женщины. Метель, силясь оторвать его и унести, только раздувала полы необъятного белого пальто. Взор старца был огненно желт, а по заснеженным плечам его разгуливал, слева направо и обратно, солидный дымчатый кот.

Виталик старца испугался и прошел мимо.