Тарас Витковский - Самозванец. Повести и рассказы

Есть города, похожие на стариков или больных, сидящих на сложной диете, — трудно прийтись им по вкусу. Такой город прикусит тебя сухим немощным ртом, кисло скривится и, пожевав для виду, выплюнет. Москва же сожрет все. Все переварит, все проглотит. Обитатель самого задрипанного Семисрачинска с его многовековой историей неудач и недоразумений, прибывая сюда ЖИТЬ, пропитывается московским желудочным соком мгновенно. Он делается спесив и ретив, он подбирает с тротуаров пачки денег и делает из них конфетти для ежедневного карнавала. Он начинает уважать свои права и учит жизни своих родных по телефону или письменно. И горе ему, если судьба вернет его обратно в Семисрачинск! Ему придется заново учиться ходить.

Виталик Москву обожал, как обожают дорогую распутную женщину, обирающую одних любовников и кормящую других. Он и ему подобные мелкими вошками ползают по ее царственному телу, полные ее кровью, нераздельные с нею. Аминь!

Хорошо также взять под опеку приехавшую из провинции Машу или Дашу и, прохаживаясь по набережной Москвы-реки с видом хозяина, трактовать о преимуществах молодости. Хорошо быть беззаботным и сильным — можно позволять себе откровенность хотя бы изредка. А главное — ты сам впадаешь в натуральную эйфорию при виде этих благословенных ночных огней. Пусть бесятся снобы — Виталику нравится сталинский ампир. Он влюблен в «Рабочего и Колхозницу». Главное здание университета потрясает его до дрожи в коленях. Стоя с задранной головой у подножия этого монстра, он рыдал от восторга.

Но и тут наш герой по неопытности влип в двусмысленное положение. Во-первых, он все-таки не москвич. И провинциальная Маша или Даша, познакомившись с коренным москвичем, скажем — с Ложкиным, быстро это понимала. А во-вторых, в «продвинутых» слоях молодежи принято Москву ругательски ругать, а боготворить другой город, где белые ночи, свинцовое небо, рококо, классицизм и модерн. Виталик был там дважды и в обоих случаях возвращался оттуда больным и обезумевшим.

— Безусловно, в этом что-то есть, — рассказывал он Шуре. — Но я едва не свихнулся! Сплошные галлюцинации, видения и наваждения. Я приехал туда с герлицей по трассе, автостопом. Всю дорогу ужасно ее хотел. А она хотела кетамина. И так вдохновенно об этом говорила, что мне стало дурно... Весь Невский проспект казался мне усыпанным битыми шприцами, а в Фонтанке тек калипсол вместо воды. Или еще какая-нибудь дрянь. А кругом — одни психи. И у каждого — мания на все случаи жизни. Бр-р-р...

— Ты перечисляешь вещи, за которые этот город и любят многие, — отвечал Шура.

— Но я не хочу жить в Бедламе!

Шура на это замечание саркастически приподнимал бровь, и Виталик смущенно осекался.

Как бы там ни было, чувства своего к Москве он не изменил, и город, будто понимая это, всегда находил для Виталика несколько теплых слов на своем языке — языке ночных огней, уличного шума и молчаливой мимики домов.

Человек в костюме писателя.Физиология города прописана из рук вон плохо. А где вокзальная грязь? Где бомжи? Где атмосфера рвачества и урбанистическая одышка?

1-й интеллектуал.Вот и хорошо, что мало физиологии. Надоело!

2- й интеллектуал ( толкая его локтем). Не срамись!

1-й интеллектуал.А мне плевать. Я— рассерженный молодой человек. Мне надоело анатомировать отбросы. Я, может быть, желаю заниматься нормальным сексом с нормальной женщиной, а не нюхать грязь между пальцами ног пьяной замарашки!

2- й интеллектуал.Фу, как ты... неэкзистенциален.

Пока Шура и Виталик курили, действующих лиц поприбавилось. Вернулась Уна в растрепанных чувствах, и дивнюки разбежались панически. Потом пришел Дэн — могучий юноша с таким крепким рукопожатием, что, испытывая его на себе, Виталик всякий раз приседал.

А следом за ним явился великий русский поэт Бурнин. Он был пьян и по обыкновению с разбитой рожей. Бормоча распухшими губами: «Гондоны! Пиндосы! Я... их мамочку!»— Бурнин упал на лежбище и, распространяя сложный аромат тяжелого дня, затих.

Шура понюхал воздух, сказал «сугубо!» и сел читать на кухне, где Агасфер продолжал меланхолически созерцать свои кальсоны.

Бурнин — единственное существо, которому дозволено появляться на Квартире в нетрезвом виде. Это будет продолжаться до одного шумного скандала: однажды, остановленный милицией, Бурнин назовет вместо своих паспортные данные Хозяина. И Хозяину придет по почте квитанция из медвытрезвителя. Хозяин же — человек непьющий абсолютно. Поэтому скандал выйдет грандиозный, и Бурнин вылетит из Квартиры, прижимая к груди самое ценное свое сокровище — гитару работы мастера Жилина.

Есть у Бурнина и другие диковинки, например печатная машинка «Ромашка» с электроприводом, памятью на несколько страниц и другими особенностями. Она сама умеет печатать уже введенный текст. Ощущение жутковатое — Бурнин ходит по кухне, кривясь мятой физиономией, а машина сама печатает. Страсти!

На машинке Бурнин печатает прозу собственного изготовления. Это — мемуары. Воспоминания о котелках и подворотнях, где пил Бурнин, где пел Бурнин, где Бурнин сладко страдал за правду и в похмельных судорогах ругал советскую власть.

Как-то раз, во время очередного сеанса самопечатания, Бурнин вдруг яростно вырвал лист из каретки, гневно скомкал его и выбросил в форточку, приплясывая и ругаясь. А ругаться он умел так грязно, что в воздухе повисала черная паутина копоти. Шура и Виталик, бывшие сему свидетелями, спросили, в чем дело. Бурнин сказал, что машинка взбунтовалась и вместо его нетленного текста воспроизвела какую-то х...ню. Шура предположил, что несчастная «Ромашка» просто не выдержала красот бурнинского стиля и в пику прогрессивному творцу отпечатала по памяти страницу из «Войны и мира». Бурнин обматерил друзей и ушел куда-то пьянствовать.

Вернулся он через три дня с какой-то черноволосой и толстой дурой. Дура сидела на кухне и читала Тома Вулфа. Потом Бурнин пропал, а дуру пришлось из Квартиры выколупывать за нарушение санитарного режима. Она не желала мыться, не смывала за собой в сортире и оставляла на обеденном столе огромные клубки вычесанных волос, черных и сальных. К тому же она умудрилась вымазать гречневой кашей стену над плитой. Виталик пытался заставить ее стену вымыть, но дура отмахивалась Вулфом и обзывала Виталика мажором и конформистской сволочью. Виталик нажаловался Уне, и от дуры все же отделались. Бур-нин, вернувшись через неделю, о ней даже и не вспомнил.

В трезвые мгновения жизни Бурнин был зол, но умен и интересен. Виталик им не пренебрегал. Но в данный момент неподвижное тело поэта заполняло собой всю квартиру и было, если можно так сказать, некстати.