Тарас Витковский - Самозванец. Повести и рассказы

— Сэр, вы грызете палец в мой адрес? — взвизгивала Кирри тоном бретера из Вероны и хваталась за воображаемый эфес, после чего всхохатывала.

— Э нет. Она не сумасшедшая. Она — гений, а ты просто не поспеваешь за скоростью ее мыслей. Ну соберись с силами и продолжи ее реплику. Можно нести любую чушь, главное — увязать одно с другим, — шептал «сосед».

Но Виталику было противно, он понимал, что ему никуда не деться, что уже третий час ночи и метро закрыто, и Кирри не исчезнет отсюда, как минимум, до шести утра. А спать хочется, и покоя хочется. Ну доказала, доказала, что я тупица, неспособный, не годный для ваших изысканных развлечений... Доказала — и убирайся. Бедняга Вундер!

(О Вундере надо рассказать особо, это — потом.)

Они выходили курить без конца, во рту у Виталика было мерзко, в голове его кувыркались внутренности нескольких расчлененных калейдоскопов, а Кирри все хрипела и хрипела:

— ...и тогда монгол выстрелил из пистолета и прострелил твоей приятельнице мочку уха. Туда попала инфекция, и голову несчастной потом раздуло как пузырь. Она впала в прострацию и написала странное завещание на твое имя. В нем тебе отписывается ее дом в Воронеже, но с одним условием: ты обязуешься сожительствовать с приходящим трубочистом. Трубочист этот — друг детства ее матери. А ее мать, кстати, сожрали бенгальские тигры на съемках фильма про глухонемого клоуна. Этот клоун влюбляется в наездницу и по ночам сношает ее вороную кобылу — Дюймовочку, а та, обученная в цирке, делает книксены. Действие фильма без слов, только музыка. Музыку писал один мой знакомый -— он переболел сифилисом и сошел с ума...

А за окном, в чернильном мраке — метель-метелица, и воздух морозен и чист, но шляются подозрительные тени с плавниками наподобие акульих. И не сбежать, и не вырваться.

— Кирри, я спать хочу, — хнычет Виталик.

— А я что, по-твоему, не хочу? Ты — эгоист. Надо работать, а спать — некогда. Надо думать. Реагировать. А ты — лентяй. Я все должна за тебя делать. А там, на другом конце города, — убитая горем женщина, все счастье которой зависит от этого спектакля...

— Какого спектакля?

— Который мы должны поставить. Я договорилась с худруком, а режиссура не прописана — из-за тебя, между прочим. И я буду выглядеть идиоткой из-за твоей необязательности. Но мы этого не допустим, верно?

В страшном отчаянии Виталик бормотал что-то еле слышное, а Кирри ввинчивала ему прямо в лоб хрипящий ржавый шуруп:

— ...дело в том, что любовница твоей бабушки добавляла в минеральную воду гормональную вытяжку. Гормоны использовались черепашьи — это позволяло ей трезво обдумывать окружающую действительность. Но ее младший брат, летчик, полюбил неграмотную девушку из Иваново и возил ее контрабандой в грузовом отсеке. Однажды по ошибке она выпала оттуда и свалилась в двух шагах от генеральской дочери, гуляющей после обеда по двору закрытого пансионата. У нее от неожиданности случился выкидыш — она разродилась недоношенным мальчиком, покрытым густой шерстью и с хвостом. А ее отец — генерал после этого перестрелял всех обезьян в Сухумском парке. И одна окровавленная обезьяна из последних сил доползла до дома, где под видом отставного профессора доживал свой век убийца одного влиятельного лица...

Когда Виталик проснулся, оказалось, что Кирри уже нет, что уже за полдень, что спал он свернувшись под кухонным столом и что к спинке стула привязан изумрудно-зеленый газовый шарфик.

Виталик трясущимися руками отвязал его и, морщась, выкинул в форточку. Но шарфик, подхваченный ветром, не упал, а повис на ветвях старой липы, росшей под окнами. Шарф обмотался вокруг ветки и махал искрящимся хвостом, прекрасно заметный на фоне заснеженного дерева.

Судьба дерева тоже любопытна. Когда по весне снег сойдет, то все увидят, что многие ветви этой липы украшены использованными презервативами разнообразной расцветки и степени растянутости. Эти приборы выбрасывались из окон «едины» разными личностями, и вот — взошли, как озимые плоды странного свойства. Своего рода символ.

Публика огорчена и пристыжена каким-то сложным обстоятельством, будто бы не имеющим отношения к пьесе.

Так чувствуют себя люди, на глазах у которых поймали карманника или выиграли мильен.

Все декорации теперь знакомы. А вот и Хозяин — толстый волосатый мужчина, одетый в плавки. У него оплывшая книзу фигура штангиста, а на толстом брюхе — зигзагообразный шрам. У него огромная голова, которая кажется еще больше из-за спутанной долгой гривы светло-каштановых волос.

Хозяин — мэтр. Левиафан. Зубр. Мифологическое чудовище. Патриарх. Он — пионер ролевых игр, «Фидонета» и программист, помнящий еще, как резать дырочки на перфокартах. Он презирает «Виндоуз», особенно «-95», он работает только за «геркулесовским» монитором, его модем отлажен вручную, как револьвер ковбоя из столь любимого Хозяином вестерна.

Хозяин, оставшись без родителей полновластным владельцем московской квартирки, заскучал и населил ее нелепыми существами. Получился симбиоз. Обитатели квартиры, пригретые Хозяином, кормят его и обихаживают. И что немаловажно — развлекают.

Это длится уже много лет. Кто-то из постояльцев вышел «в люди», кто-то исчез навсегда. Но традиции соблюдаются. Среди них — преемственность поколений, сложная система взаимного презрения. Жители квартиры 1993-го года презирают жителей разлива 1995-го, а все они сообща будут презирать «малышей», образовавшихся у Хозяина в 1997-м. А юные вертопрахи, сохраняя субординацию и пиетет, втихаря, как мыши, подтачивают и ниспровергают предыдущие авторитеты.

— Хозяин не зря держится юнцов, — слегка приподняв верхнюю губу, говорит Ксанта. — Это помогает ему убить сразу несколько зайцев. Во-первых, он заслуженный пестун и повивальная бабка для семи или восьми поколений тусовщиков. А во-вторых, мы, старые лошади, ему уже не интересны. С молодыми можно быть моложе. Среди вас, цветущие создания, он прячет свою тоску, словно ключи в клумбе. И потом он может мирить и ссорить, карать и награждать. Ведь его почитают не только бесквартирные приживалы — московские мальчики и девочки, вроде Эварсель, тоже преданы ему. И будут преданы до определенного момента.

Да, а потом он настанет, этот момент, — и повзрослеют дивные эльфы, и пойдут делать карьерки и заключать удобные браки. Но будут иногда забегать сюда и с легкой грустью созерцать исписанные стены на кухне и выцветший триколор. И снова в их сны вползет модемное щелканье и гудение кулера, похожее на далекое завывание ветра. Стоит такой пожилой гражданин тридцати лет, руки в брюки, и читает еле различимые надписи: