Лорд Дансейни - Рассказы сновидца

Супруга настоятеля отвела Мэри Джейн на вечернюю службу, и она воочию увидела, как три сотни свечей заполняют проход своим светом; в неосвещенной же части собора толпились огромные колонны, которые, не считаясь с ходом дней и лет, исполняли свою работу, держа на весу высокую крышу. И было тихо в соборе — тише даже, чем на болотах, когда схватится льдом вода и стихнет ветер, принесший с собой стужу.

В этой тишине голос органа раздался неожиданно и громко, и тут же все люди принялись петь и молиться.

Мэри Джейн больше не могла видеть, как их молитвы поднимаются вверх подобно тонким золотым цепям, потому что эта способность дарована лишь эльфам и тем, кто состоит с ними в родстве, однако в душе своей она очень ясно представляла, как проходят райскими дорогами серафимы, и как сменяются на постах ангелы, чтобы охранять землю ночью.

Когда настоятель закончил службу, на кафедру поднялся его молодой помощник мистер Миллингс.

Он рассказывал об Аване и Фарфаре — реках, орошающих город Дамаск, — и Мэри Джейн была рада узнать, что существуют реки с такими названиями; и с удивлением услышала она о великом граде Ниневии, и о многих других незнакомых и новых вещах.

И на светлых волосах викария играли отблески многих свечей, и его звенящий голос несся по проходу, и Мэри Джейн обрадовалась тому, что она тоже здесь.

Но когда его голос прервался, она неожиданно почувствовала себя такой одинокой, какой ни разу не была со дня сотворения болот, ибо Дикий народец никогда не бывает одинок или несчастлив, а просто танцует ночь напролет на отражениях звезд, не имея за душой никаких иных желаний.

И сразу же после сбора пожертвований, — никто не успел еще подняться и уйти, — Мэри Джейн приблизилась по проходу к мистеру Миллингсу.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Никто не сочувствовал Мэри Джейн. «Как неудачно для мистера Миллингса! — говорили все. — Такой многообещающий молодой человек».

А Мэри Джейн отправили в огромный промышленный город в Центральной Англии, где для нее нашлась работа на прядильной фабрике. В этом городе не было ничего такого, чему могла бы обрадоваться ее новая душа; не зная нужды в красоте, город все делал машинным способом и стал торопливым и деловитым; он богател и богател, кичась богатством пред другими городами, и не было никого, кто мог бы его пожалеть.

В этом-то городе Мэри Джейн поселилась в комнатке, которую нашли для нее вблизи фабрики.

Ровно в шесть часов каждым ноябрьским утром — почти в то же самое время, когда далеко от города сонные птицы поднимались над тихими болотами и летели кормиться на беспокойные морские просторы — фабрика издавала протяжный вой, собирая рабочих, которые трудились весь световой день за исключением двух обеденных часов — до самой темноты, пока куранты снова не отбивали шесть часов.

Мэри Джейн работала вместе с другими девушками в длинной и страшной комнате, где стояли гигантские машины, вытягивавшие шерсть своими железными, поскрипывающими руками и превращавшие ее в длинную, похожую на нить полоску. День напролет они гремели и лязгали, исполняя свою механическую работу, и хотя Мэри Джейн обслуживала не их, шум снующих туда и сюда металлических рычагов постоянно звучал у нее в ушах.

Она ухаживала за машиной поменьше, но гораздо более сложной и умелой.

Эта машина хватала полосу шерсти, вытянутую железными гигантами, и скручивала ее до тех пор, пока та не превращалась в тонкую и плотную нить. Потом она захватывала ссученную нить своими стальными пальцами, протягивала ее примерно на пять ярдов и снова возвращалась, чтобы скручивать шерсть дальше.

Маленькое железное существо усвоило навыки сразу множества искусных работников и постепенно вытеснило их; только одну вещь не умело оно делать — если нить вдруг обрывалась, машина не могла подобрать ее концы, чтобы соединить их вместе. Для этого потребна была человеческая душа, и обязанности Мэри Джейн заключались как раз в том, чтобы подбирать оборванные концы. И стоило ей составить их вместе, как деловитое бездушное существо тут же связывало нить и продолжало свою механическую работу.

Но все здесь было безобразным; и даже зеленая шерсть, которая наматывалась и наматывалась на катушки, не походила цветом ни на траву, ни на тростники, а была унылого грязно-зеленого оттенка, который очень шел мрачному городу и хмурому небу.

Даже когда Мэри Джейн глядела поверх городских крыш, то и здесь ей виделось уродство, и дома, должно быть, прекрасно знали об этом, ибо упрямо тщились при помощи убогого гипса имитировать колонны и греческие храмы, притворяясь друг перед другом тем, чем на самом деле не были. И, выходя из этих домов и снова исчезая внутри, наблюдая год за годом обман краски и притворство штукатурки, — до тех пор, пока краска не начинала облезать, а гипс осыпаться, — души несчастных хозяев этих домов стремились стать другими душами, но лишь до тех пор, пока это им не надоедало.

По вечерам Мэри Джейн возвращалась в свою комнату. И только после этого, — когда ночная тьма укрывала город, когда загорались в окнах огни и то там, то сям проглядывали сквозь дым редкие звезды — ее душа могла разглядеть в городе нечто прекрасное. В такие часы Мэри Джейн готова была выйти из дома, чтобы любоваться ночью, но этого не позволила бы ей старая женщина, чьему попечению она была вверена. И дни, вставая по семь в ряд, превращались в недели, а одну неделю сменяла другая, но все дни в них были одинаковыми. И все это время душа Мэри Джейн тосковала о чем-то прекрасном, но не находила ничего; правда, по воскресеньям она отправлялась в церковь, однако когда потом она выходила из собора, город казался ей еще более серым, чем прежде.

Однажды она решила, что лучше быть Диким существом на пустынных болотах, чем обладать душой, которая тщетно тянется к прекрасному, но не может найти утешения. С того дня Мэри Джейн твердо решила избавиться от своей души, и потому рассказала свою историю одной из фабричных девушек, а закончила так:

— Я вижу, что другие девушки бедно одеты и выполняют бездушную механическую работу; наверняка у некоторых из них нет души, и они возьмут мою.

Но подруга ответила ей:

— У всех бедняков есть душа. Это единственное, что у них осталось.

Тогда Мэри Джейн стала присматриваться к богатым, где бы они ей ни встретились, но тщетно искала она кого-то, у кого не было бы души.

Как-то днем, в час, когда машины отдыхали, и человеческие существа, которые присматривали за ними — тоже, со стороны болот подул легкий ветер, и душа Мэри Джейн вдруг затосковала и опечалилась. Чуть позже, уже стоя за воротами фабрики, она не смогла противиться своей душе, которая заставляла ее петь, и с губ ее полетела дикая песнь, прославляющая болота. И в эту песню вплелись ее плач и тоска по дому, по гордому и властному голосу Северного Ветра и его Прекрасной дамы — метели, по тем сказкам и колыбельным, что шепчут, склоняясь друг к другу, камыши и что знают чирок и зоркая цапля. Ее песня-рыдание неслась над заполненными людьми улицами и уносилась все дальше песней безлюдных и диких свободных земель, полных чудес и волшебства, потому что были в сработанной эльфами душе Мэри Джейн и голоса птичьих стай, и органная музыка над топями.