Лорд Дансейни - Рассказы сновидца

Так они и поступили. Чтобы выиграть время, я взял слово, пока те трое читали мою записочку. Они прислушивались к разговору. «Правильно, товарищ президент, — сказал я. — Не может быть, чтобы лучшая часть мировой интеллигенции, и вы как наиболее интеллектуальный ее представитель, не смогли поймать истинного шпиона, обойдясь без невинных жертв». И я продолжал в том же духе, сейчас уже не помню, что именно я говорил. Однако, несмотря на то что они вроде бы заинтересовались моими словами, это не возымело никакого эффекта. «Я же сказал, что я буду об этом скорбеть», — повторил президент. Он так это сказал, словно его скорбь была для нас каким-то благом.

— А какое у вас при себе было оружие? — поинтересовался я.

— Оружие? — переспросил старый сыщик, отрываясь от своих бобовых грядок. — Никакого, кроме кинжалов. Президент запретил приходить с револьверами. Кто знает, говорил он, что взбредет в голову английской полиции. Поэтому он запретил револьверы, запретил под присягой. Но, конечно же, у всех были кинжалы. Иностранцы всегда носят их при себе. У меня и у самого был кинжал, — так, для маскировки, чтобы ни от кого из этих иностранных разбойников не отличаться. Я и не думал никогда, что доведется им воспользоваться. Но, выходит, мне повезло, что он у меня был. Он очень пригодился.

В общем, я закончил свое выступление, когда увидел, что остальные четверо уже наготове. Времени для раздумий больше не оставалось, ибо, в конце концов, это был их единственный шанс. Тут я встретился глазами с Бротским, он напал с кинжалом на президента, а мы напали на остальных. Мы представляли собой половину стола и напали внезапно. Их было больше, но нам удалось их одолеть. Мы убили двоих, — президента и еще одного, — и теперь нас было пятеро против троих. Эти трое отступили назад, и мы снова на них набросились. Конечно, все уже вытащили свои кинжалы. И эффекта внезапности уже не было. Мы прижали их к стене, никто не проронил ни слова. Бротской естественным образом взял на себя командование нашей стороной и по его знаку мы снова напали на них. Но в этот момент и они напали на нас. Они сразили одного из наших ударом кинжала в солнечное сплетение, а мы убили двоих из них. И остался только один. Все по-прежнему молчали, и этот последний наш противник взял еще один кинжал в левую руку, отступил в угол и обернулся к нам. На этот раз мы действовали осторожнее, опасаясь, что он заденет еще кого-нибудь из нас. Мы схватили кресла и пошли на него, прикрываясь креслами, как щитом, и скоро управились с ним.

— Теперь остались в живых лишь Бротской, я, и трое других, один из которых, видимо, был смертельно ранен. Мне нужно было быстро соображать. Врагов у меня стало меньше, однако теперь простая арфиметика — один шанс из пяти, — делала меня подозреваемым в два раза больше, чем когда в этой комнате было десять живых людей. Поэтому я повернулся к Бротскому, и прежде, чем кто-нибудь успел что-либо произнести, я сказал: «Я верю вам, товарищ, как самому себе. Но что вы скажете про остальных?»

Они уставились на меня как разъяренные тупые быки. Но я переглянулся с Бротским, и мы действовали стремительно. И вот нас осталось только двое. Вы скажете, что не очень-то легко при помощи взгляда выразить так много, как я вам рассказываю. К несчастью, я выразил гораздо больше. Я дал ему возможность увидеть, что я его боюсь. Когда он это почувствовал, он наверняка сразу же догадался, что шпион — это я. Короче, он понял, что я его боюсь, и что у меня в руке кинжал, даже два, потому что я взял у убитого еще один, очень хороший кинжал, самый длинный в этой комнате. Однако, хоть у меня и был этот кинжал, находиться в комнате наедине с, вероятно, одним из самых мрачных злодеев, которые когда-либо сиживали в читальном зале Британского музея, было крайне опасно, к тому же этот злодей почти наверняка знал, что я — шпион, хоть он ничего и не сказал. И мы некоторое время приглядывались друг к другу.

Затем Бротской начал осторожно приближаться к электрическому выключателю, а свет в комнате все это время горел. Я нащупал в кармане спичечный коробок и чиркнул спичкой, не выпуская из рук своих двух ножей. Уж не знаю, что он собирался делать после того, как выключит свет, но — что бы то ни было — у него ничего бы не вышло, потому что я зажег спичку и имел возможность погасить свет, когда мне будет угодно, отняв эту возможность у него, постаравшись, конечно, при этом, чтобы она не обожгла мне пальцы, ибо она стремительно догорала. И когда он увидел мою спичку, он передумал выключать свет. И мы вновь уставились друг на друга в безмолвии. А потом меня осенило, и я сказал: «Но ведь мы оба можем доказать нашу невиновность, товарищ. Вот подпись шпиона, она на его карточке. Напиши быстро его имя, и я сделаю то же. Когда пишут второпях, почерки невозможно различить. Садись и пиши его имя, товарищ, а потом отдай ручку мне». Мой длинный кинжал не давал ему ко мне приблизиться, возможно, именно это заставило его более охотно принять мое предложение. В общем, он так и сделал. Эти люди, они умели орудовать ножами, но слишком любили болтовню. И он купился на мою болтовню. Моя карточка лежала на столе, я показал на нее, Бротской сел, вытащил ручку и начал писать, что я сказал, по-прежнему держа нож в левой руке. Уж не знаю, что он себе думал. С этими людьми никогда наверняка не знаешь. Во всяком случае, он сидел с совершенно невозмутимым видом, если не считать этого кинжала в левой руке, и писал, словно ребенок в тетрадке, этой ручкой, которая, если бы он выжил, скорее всего подписала бы смертный приговор тысячам ни в чем не повинных людей. Он бы, наверное, выжил, если бы у него было в каждой руке по ножу. Но с одним — все шансы были на моей стороне.

— И вы его убили? — спросил я.

— Ну вы же видите, я жив-здоров, — сказал старый детектив, — что вначале, когда президент начал выступать, было совершенно не очевидно. А Бротской перед смертью, казалось, совершенно забыл, что практически меня поймал, потому что на его лице было такое изумление, когда он выдохнул: «Но, товарищ, я же истинный ленинист-марксист!» — «Да, — сказал я. — А я — нет».

— И куда ваши друзья из полиции дели все эти тела? — спросил я.

Но Рипли уже увлеченно возился со своими бобовыми грядками, полностью поглощенный тем, чтобы колышки стояли ровно, наступал вечер, холодало, и похоже было на то, что из него более ничего не вытянешь. Засим я и удалился.

— А какое дело вы считаете своим самым главным? — спросил я старого отставного детектива однажды вечером, сидя у него в саду среди цветущих мальв.

— Ну, самым главным делом всегда считается убийство, — ответил он.

— И какой случай был самым трудным? — полюбопытствовал я.