Лорд Дансейни - Рассказы сновидца

Хильнарик слушала этот рассказ, будто перед ней стоял герой древности во всей своей легендарной славе.

И они долго гуляли по террасам, говоря друг другу те же слова, которые говорились и говорятся, и всегда в мире будут уста, чтобы их произносить. А над ними возвышался Полтарнис, созерцающий Море.

И вот пришло время Ательвоку отправляться в путь. И Хильнарик сказала ему:

— Неужто ты и вправду только взглянешь вниз с вершины Полтарниса и вернешься?

Ательвок ответил:

— Я непременно вернусь, потому что твой голос прекраснее гимнов, которые поют жрецы, славя Море, и хотя много рек впадает в Ориатон и вся их красота сбирается в том, что должно открыться моему взору, я все же вернусь и поклянусь, что твоя красота превосходит их красоту.

И ответила Хильнарик:

— Мудрость сердца моего, или странное предвидение, или тайное знание говорит мне, что я никогда больше не услышу твоего голоса. И я прощаю тебя.

Но он, вновь и вновь повторяя принесенную клятву, отправился в дорогу, и все оглядывался назад, пока склон не сделался слишком крут и взгляд его не уперся в камень. Он вышел ранним утром и взбирался весь день, почти не давая себе отдыха, по тропинке, каждая пядь которой была выглажена множеством ног. Прежде чем он достиг вершины, солнце скрылось за ней, и все темнее и темнее становились Срединные Земли. Тогда он сделал рывок, дабы успеть до темноты взглянуть на то, что должен был открыть ему Полтарнис.

Тьма уже стояла над Срединными Землями, и огоньки городов мерцали в тумане, когда он добрался до вершины, но впереди солнце еще не покинуло небосвод.

И там, внизу, было старое, изборожденное морщинами Море, оно улыбалось и напевало песню. Оно баюкало кораблики с блистающими парусами, а в руках держало старые жалкие обломки кораблей и мачты, утыканные золотыми гвоздями, которые оно в ярости выдернуло из великолепных галеонов. Сияние солнца отражалось в волнах, игравших бревнами, украденными из островков плавучего мусора, и кивавших позлащенными головами. И серые течения уползали к нему, подобно змеям, любящим нечто далекое вечной безответной любовью, не знающей покоя. И по всей бесконечной водной шири играли блики предзакатного солнца, а волны, и течения, и белые паруса были как лицо незнакомого, нового божества, которое первый раз глядит в глаза человеку только в миг смерти. И Ательвок, глядя на прекрасное Море, понял, почему мертвые никогда не возвращаются. Им ведомо то, что живым не понять, даже если бы мертвые пришли и рассказали им. А Море улыбалось ему, радуясь великолепию солнца. И была там гавань для возвращавшихся на родину кораблей, а над ней лежал залитый солнцем город, где по улицам ходили люди, облаченные в удивительные одежды далеких заморских стран.

Пологая мягкая тропа вела с вершины Полтарниса к берегу Моря.

Долго стоял там Ательвок, полный сожаления, понимая, что в душу его вошло нечто, чего не постичь людям Срединных Земель, чьи мысли не покидают пределов трех маленьких королевств. Потом, снова взглянув на плывущие корабли, и великолепные чужеземные одежды, и удивительные краски, лежащие на челе Моря, он обратил лицо к тьме и Серединным Землям.

И в тот миг Море запело вечернюю погребальную песнь, оно пело обо всем зле, какое сотворило в гневе, о разбитых им в ярости смелых кораблях, и в голосе жестокого Моря звучали слезы, ибо оно любило затонувшие галеоны, и оно призывало к себе людей, чтобы просить у них прощения, ибо любило все живое, погубленное им. И Ательвок повернулся и сделал шаг по осыпающемуся склону, потом другой, и прошел еще немного, чтобы быть поближе к Морю, и тут ему стало ясно, что люди неверно судили о прекрасном Море, потому что оно сердится лишь иногда, бывает жестоким лишь изредка. Он понял: потому так беспокойны морские полны, что Море любило галеоны, которые ныне были мертвы. Он пошел дальше, а за ним следом катились мелкие камушки. Когда свет сумерек угас и появилась звезда, он спустился на золотистый берег и шел, пока волны не заплескались вокруг его колен, и он услышал благословение Моря.

Ательвок стоял так, пока над ним не засветились звезды, и светились они в волнах. Все новые звезды вставали из-за Моря, огни загорались в портовом городе и зажигались фонари на кораблях. Ночь тлела красноватым светом, и глазам богов земля представала как один далекий огонек. Потом Ательвок вошел в портовый город. Там он встретил людей, прежде него покинувших Срединные Земли, и никто из них не хотел возвращаться к людям, которые никогда не видели Моря. Многие совсем забыли о трех маленьких королевствах, и в городе поговаривали, что один человек, который попробовал вернуться, оказался на обрывистом склоне с осыпями, на который невозможно было взобраться.

Хильнарик так и не вышла замуж. На ее приданое был построен храм, где люди проклинают Океан.

Каждый год они совершают торжественный обряд, в котором проклинают Море с его приливами, а луна смотрит сверху и ненавидит их.

Над свалкой мусора, над грудами битого кирпича на окраине города сгущались сумерки. Одна-две звезды проглянули сквозь дым, и вдалеке таинственным светом загорелись окна. Тишина вступала в свои права — и одиночество вместе с нею. В этот час выброшенные вещи, немые днем, обретают голос.

Первой заговорила старая пробка. Она сказала:

— Я выросла в песках Андалузии, но никогда не вслушивалась в тягучие песни Испании. Я лишь набиралась сил под солнцем, чтобы исполнить свое предназначение. Однажды появились торговцы, забрали нас из леса, сложили в высокие кипы, и мы долго-долго ехали вдоль берега моря на спинах ослов, пока не добрались до приморского города, где мне придали форму, в которой я существую поныне. Потом меня отослали на север, в Прованс — там я и осуществила свое предназначение. Меня приставили стражем к игристому вину, и я верно несла службу целых двадцать лет. Первые несколько лет вино в бутылке, которое я стерегла, спало и видело сны о Провансе, но с течением времени оно становилось все крепче, пока, наконец, каждый раз при виде человека не стало выталкивать меня изо всех сил, приговаривая: «Выпусти меня! Выпусти меня!» С каждым годом сила его росла, и когда мимо проходили люди, оно кричало все громче, но ему так и не удалось заставить меня покинуть пост. А после того, как я своей мощью продержала его взаперти двадцать лет, бутылку принесли на праздник и сняли меня с поста, и вино взыграло, и потекло по жилам людей, и наполнило радостью их души, и они встали и стали петь свои прованские песни. Но меня они выбросили, хотя я верно несла службу целых двадцать лет, а силы и упорства во мне было не меньше, чем в тот день, когда меня поставили на пост. Теперь я пропадаю в холодном северном городе — изгнанница, некогда видевшая небо Андалузии, стражница, хранившая солнце Прованса в веселящем душу вине.